Стефан Цвейг - Цвейг С. Собрание сочинений. Том 2

15 марта 1855 года выносится наконец приговор. Неподкупный судья Томпсон, высший чиновник Калифорнии, признает требования Иоганна Августа Зутера на землю справедливыми и право его — незыблемым.

В этот день Иоганн Август Зутер у цели. Он самый богатый человек в мире.

КОНЕЦ

Самый богатый человек в мире? Нет, и еще раз нет, самый последний нищий, самый несчастный, самый придавленный человек. Снова судьба направила против него убийственный удар, удар, сокрушивший его окончательно. В ответ на приговор поднимается целая буря в Сан-Франциско и во всей стране. Десятки тысяч людей объединяются, — все задетые приговором собственники, уличная чернь, всегда готовые к грабежам подонки; они бросаются к зданию суда, поджигают его, отыскивают судью, чтобы расправиться с ним судом Линча, и громадной толпой поднимаются, чтобы разгромить имущество Зутера. Его старший сын, застигнутый бандитами, стреляется, второго убивают, третий спасается, но, возвращаясь домой, тонет. Огненный смерч проходит по Новой Гельвеции. Фермы Зутера сожжены, его виноградники растоптаны, его имущество, его коллекции, его золото разграблены; с немилосердной злобой громадное поместье Зутера обращено в пустыню. Сам Зутер спасается от гибели с большим трудом. От этого удара Иоганн Август Зутер никогда не оправился. Все им созданное уничтожено, его жена, его дети погибли, его ум омрачен; только одна мысль неотступно вспыхивает в затуманенном мозгу: справедливость, процесс.

Целых двадцать лет блуждает старый, слабый рассудком, плохо одетый мужчина вокруг здания суда в Вашингтоне. Там во всех отделениях знают «генерала» в грязном сюртуке и рваных ботинках, требующего свои миллионы. И все еще находятся адвокаты, авантюристы и жулики, которые выманивают его последнее достояние — пенсию — и впутывают его в новый процесс. Он не хочет денег для себя, он ненавидит золото, которое обратило его в нищего, убило трех сыновей, загубило его жизнь. Он требует лишь справедливости и защищает ее с неотступной горечью маньяка. Он обращается в сенат, обращается в конгресс, он становится гернгутером 26 26 Протестантская секта последователей Чешских братьев, религиозного течения в Чехии. и завещает все свои права общине, которая раздувает это дело, облачает Зутера в смешную генеральскую форму и таскает несчастного, как пугало, из учреждения в учреждение, от делегата к делегату. Это длится двадцать лет, с 1860 до 1880 года, — двадцать отчаянных, нищенских лет. Изо дня в день он осаждает здание конгресса, служит посмешищем для чиновников, забавой для уличных мальчишек; он — владелец богатейшей страны земного шара, он — на чьей земле стоит ежечасно разрастающаяся вторая столица громадного государства. Но надоедливого человека заставляют ждать, и 17 июля 1880 года в послеобеденный час, на лестнице здания конгресса, он умирает от разрыва сердца; тело нищего убирают. Тело нищего, в кармане которого бумага, обеспечивающая ему и его наследникам законное право на самое крупное состояние в мировой истории.

До сих пор никто из наследников Зутера не предъявил права на его наследство. До сих пор город Сан-Франциско и целое государство стоят на чужой земле. До сих пор не восторжествовала справедливость, и только художник Блэз Сандрар закрепил за забытым Иоганном Августом Зутером основное право исключительной судьбы — право на восторженную память последующих поколений.

(Достоевский. Петербург, Семеновский плац. 22 декабря 1849 года)

Сонного подняли ночью, поздно, Хрипом команды, лязгом стали,

И по стенам каземата грозно Призраки-тени заплясали.

Длинный и темный ход.

Темным и длинным ходом — вперед. Дверь завизжала, ветра гул,

Небо вверху, мороз, озноб,

И карета ждет — на колесах гроб,

И в гроб его кто-то втолкнул.

Девять бледных, суровых Спутников — тут же, в ряд;

Все в оковах,

Опущен взгляд.

Каждый молчит —

Знает, куда их карета мчит,

Знает, что в повороте колес Жизни и смерти вопрос.

Стоп!

Щелкнула дверь, распахнулся гроб. Цепью в ограду вошли,

И перед взорами их — глухой, Заспанно-тусклый угол земли.

С четырех сторон

В грязной изморози дома Обступили площадь, где снег и тьма.

Эшафот в тумане густом,

Солнца нет,

Лишь на дальнем куполе золотом — Ледяной, кровавый рассвет.

Молча становятся на места;

Офицер читает приговор:

Государственным преступникам — расстрел, Смерть!

Этим словом все сражены,

В ледяное зеркало тишины Бьет оно

Тяжким камнем, слепо, в упор,

И потом

Отзвук падает глухо, темно В морозную тишь, на дно.

Как во сне

Все, что кругом происходит,

Ясно одно: неизбежна смерть.

Подошли, накидывают без слов Белый саван — смертный покров. Спутникам слово прощанья,

Легкий вскрик,

И с горящим взглядом Устами он к распятью приник,

Что священник подносит в немом молчаньи, Потом прикручивают крепко их,

Десятерых,

К столбам, поставленным рядом.

Вот

Торопливо казак идет

Глаза прикрыть повязкой тугою,

И тоща — он знает: в последний раз! —

Перед тем как облечься тьмою,

Обращается взор к клочку земли,

Что маячит смутно вдали:

Отсвет сиянья,

Утра священный восход:

Острого счастья хлынула к сердцу волна…

И, как черная ночь, на глазах пелена.

Но за повязкой

Кровь заструилась, кипит многоцветною сказкой. Взмыла потоком кровь,

Вновь рождая и вновь Образы жизни.

Он сознает:

Все, что погибло, что было,

Миг этот с горькою силой Воссоздает.

Вся жизнь его, как немой укор,

Возникает вновь, струясь в крови:

Бледное детство, в оковах сна,

Мать и отец, и брат, и жена,

Три крохи дружбы, две крохи любви.

Исканье славы и позор, позор!

И дальше, дальше огненный пыл Погибшую юность струит вдоль жил.

Вся жизнь прошла перед ним, пролетела,

Вплоть до минуты,

Когда он стал у столба, опутан.

И у предела

Тяжкая мгла

Облаком душу заволокла.

Миг, —

Чудится, кто-то сквозь боль и тьму Медленным шагом идет к нему,

Ближе, все ближе… приник,

Чудится, руку на сердце ему кладет,

Сердце слабеет… слабеет… вот-вот замрет, — Миг, — и на сердце уж нет руки.

И солдаты

Стали напротив, в один слепительный ряд… Подняты ружья… щелкнули звонко курки… Дробь барабана, раскаты…

Дряхлость тысячелетий таит этот миг.

И неожиданно крик:

— Стой!.

С белым листком Адъютант выходит вперед,

Голос четкий и зычный Тишину могильную рвет:

Государь, в милосердье своем Безграничном,

Отменить изволил расстрел,

Приговор смягчить повелел.

Слово

Странно звучит, и нет в нем смысла живого, Но вот

В жилах кровь начинает снова алеть, Ринулась ввысь и тихо-тихо запела.