Стефан Цвейг - Цвейг С. Собрание сочинений. Том 1

Мальчик вспыхнул.

— Он лгун, он фальшивый человек. Во всем, что он делает, только расчетливость и низость. Он хотел с тобой познакомиться, поэтому он был любезен со мной и обещал мне собаку. Я не знаю, что он обещал тебе и почему он с тобой так любезен, но и от тебя он чего-то хочет. Наверное, мама. Иначе он бы не был так вежлив и любезен. Он дурной человек. Он лжет. Посмотри на него хорошенько. Какой лживый у него взгляд! О, я ненавижу его, этого жалкого лгуна, этого негодяя…

— Эдгар, можно ли так говорить! — Она была смущена и не знала, что ответить. Что-то ей подсказывало, что мальчик прав.

— Да, он — негодяй, в этом меня никто не разубедит. Ты сама увидишь. Почему он боится меня? Почему он прячется от меня? Потому что знает, что я вижу его насквозь, что я раскусил его, негодяя.

— Как можно так говорить, как можно так говорить! — Ее мозг не работал, ее бескровные губы повторяли одни и те же слова. На нее напал какой-то страх, она не знала, перед кем — перед бароном или перед мальчиком.

Эдгар заметил, что его предостережение произвело свое действие. И ему захотелось переманить ее на свою сторону, приобрести союзника в этой вражде, в этой ненависти к нему.

Нежно он приблизился к матери, обнял ее, и голос его зазвучал льстиво и взволнованно.

— Мама, — начал он, — ты сама должна была заметить, что он задумал что-то недоброе. Он сделал тебя совсем другой. Не я переменился, а ты. Он восстановил тебя против меня, чтобы ты одна была с ним. Он, наверное, хочет тебя обмануть. Я не знаю, что он тебе обещал. Я знаю только, что он не сдержит своего слова. Остерегайся его! Кто лжет одному, тот лжет и другому. Он злой человек, ему нельзя доверять.

Этот голос, мягкий и полный слез, звучал как будто из ее собственного сердца. Со вчерашнего дня в ней пробудилось какое-то неприятное чувство, говорившее ей то же самое — все настойчивей и настойчивей. Но ей было стыдно получить урок от собственного сына. Как часто бывает, она, не будучи в состоянии справиться с сильным чувством, нашла выход в резкости слов. Она поднялась:

— Дети не могут этого понять. Ты не должен вмешиваться в эти дела. Ты должен вести себя прилично. Вот и все.

Лицо Эдгара снова приняло ледяное выражение.

— Как хочешь, — сказал он сухо, — я предостерег тебя.

— Значит, ты не извинишься?

— Нет.

Они упрямо стояли друг против друга. Она чувствовала, что ее авторитет колеблется.

— В таком случае ты будешь обедать здесь, наверху, один. И ты не сядешь с нами за стол, пока не извинишься. Я тебя научу хорошим манерам. Ты не выйдешь из комнаты, пока я тебе не позволю. Понял?

Эдгар улыбнулся. Эта коварная улыбка как будто срослась с его губами. В душе он сердился на себя. Как глупо, что он опять дал волю своему сердцу и захотел предостеречь эту лгунью!

Мать, шурша платьем, вышла, не оглянувшись на него. Она боялась этих пронзительных глаз. Мальчик стал ей неприятен с тех пор, как она почувствовала, что глаза его открылись, и он ссал ей говорить как раз то, чего она не хотела слышать, не хотела знать. Ее пугало, что внутренний голос, голос совести, отделившись от нее, в образе ребенка, ее собственного ребенка, не дает ей покоя, предостерегает ее, издевается над ней. До сих пор этот ребенок был придатком к ее жизни, украшением, игрушкой, чем-то милым и близким; иногда он был немного в тягость, но все же жизнь его протекала в одном русле и в такт с ее жизнью. Сегодня впервые он восстал против нее и отказался подчиниться ее воле. Нечто вроде ненависти примешивалось теперь к мысли о ребенке.

И все же теперь, когда она, утомленная, спускалась с лестницы, этот детский голос прозвучал в ее собственной груди. «Остерегайся его!» Этого предостережения нельзя было заглушить. Проходя мимо зеркала, она заглянула в него вопросительно, — все пристальнее и пристальнее, — пока в нем не отразились слегка улыбающиеся губы, округленные, словно готовые произнести опасное слово. Все еще звучал внутри этот голос; но она пожала плечами, как будто сбрасывая с себя все эти невидимые сомнения, бросила в зеркало веселый взгляд, подобрала платье и спустилась с решительным жестом игрока, звонко бросающего на стол последний червонец.

Кельнер, принесший обед арестованному в своей комнате Эдгару, запер дверь. Замок щелкнул за ним. Мальчик вскочил в бешенстве: это было сделано, конечно, по приказанию матери; его запирали в клетку, как дикого зверя. Мрачные мысли овладели им.

«Что происходит внизу, пока я сижу здесь взаперти? О чем они говорят теперь? Может быть, теперь и делается то таинственное дело, и оно ускользнет от меня? О, эта тайна, которую я ощущаю всегда и повсюду, когда я среди взрослых, которая творится ночью, за закрытыми дверями, заставляет их понижать голос, если я случайно вхожу, — эта великая тайна, которая в эти дни почти дается мне в руки, все эти дни, и которую я все-таки не могу схватить! Чего только я ни делал, чтобы раскрыть ее! Я стащил книги у папы из письменного стола, я читал про все эти удивительные вещи, но ничего не понял. Должно быть, есть какая-то печать, которую надо сорвать, чтобы понять все это, — может быть, во мне самом, может быть, в других. Я спрашивал горничную, просил ее объяснить мне эти места в книгах, но она только смеялась надо мной. Как ужасно быть ребенком, полным любопытства, и не сметь никого спросить, быть смешным в глазах взрослых, казаться глупым и бесполезным! Но я узнаю, я чувствую: скоро я буду знать все. Часть этой тайны уже в моих руках, и я не успокоюсь, пока не буду знать всего».

Он прислушался, не идет ли кто-нибудь. Легкий ветер пронесся за окнами по деревьям и раздробил зеркало лунного света между ветвями на сотню зыбких осколков.

«Ничего хорошего не может быть у них на уме, иначе они не прибегали бы к такой жалкой лжи, чтобы отделаться от меня. Наверное, они теперь смеются надо мной, проклятье, но последним буду смеяться я. Как глупо, что я позволил запереть себя здесь, дал им свободу хоть на секунду, вместо того чтобы прилипнуть к ним и следить за каждым их движением! Я знаю, взрослые всегда неосторожны, и эти тоже выдадут себя. Они всегда думают, что мы еще совсем маленькие и вечером всегда спим. Они забывают, что можно притвориться спящим и подслушивать, что можно казаться глупым, а быть очень умным. Недавно, когда у тети появился ребенок, они это знали заранее, а в моем присутствии прикинулись удивленными. Но я тоже знал это: я слышал их разговор однажды вечером за несколько недель до этого, когда они думали, что я сплю. И на этот раз я опять удивлю их, подлецов. О, если бы я мог взглянуть на них в щелку, понаблюдать за ними теперь, когда они чувствуют себя в безопасности! Не позвонить ли мне? Придет горничная, откроет дверь и спросит, что мне нужно. Или поднять шум, бить посуду, — тогда тоже откроют. И в эту минуту я бы мог выскочить и проследить за ними. Но нет, этого я не хочу. Пусть никто не видит, как подло они со мной обращаются. Я слишком горд для этого. Завтра я им отплачу».