Стефан Цвейг - Цвейг С. Собрание сочинений. Том 1

Особенно тягостно было его мрачное молчание для матери. Она осторожно взглянула на него со стороны и испугалась, впервые заметив в манере мальчика закусывать губы сходство с мужем в минуты раздражения или досады. Мысль о муже была ей особенно неприятна как раз теперь, когда она была на пороге приключения. Призраком, блюстителем совести, вдвойне невыносимым здесь, в тесноте коляски, в десяти дюймах от нее, казался ей мальчик со своим бледным лбом и темными глазами, за которыми скрывалось напряженное внимание. Вдруг Эдгар на мгновение поднял глаза. И оба сейчас же опустили взоры: в первый раз в жизни они почувствовали, что следят друг за другом. До сих пор они слепо доверяли друг другу, но теперь что-то произошло между матерью и сыном, что-то изменилось в их отношениях. В первый раз в жизни они стали наблюдать друг за другом, разделять свою судьбу — оба с затаенной ненавистью, столь новой для них, что они не решались в ней сознаться.

Все трое облегченно вздохнули, когда лошади остановились перед гостиницей. Они чувствовали, что прогулка не удалась, но никто не решался сказать этого. Эдгар первый выпрыгнул из коляски. Его мать, под предлогом головной боли, поспешно пошла к себе наверх. Она устала и хотела остаться одна. Эдгар и барон остались внизу. Барон расплатился с кучером, посмотрел на часы и направился в зал, не обращая внимания на мальчика. Повернувшись к нему своей стройной спиной, он прошел мимо него легкой походкой, которая так пленяла Эдгара и которой он пытался уже подражать вчера. Он прошел мимо него, не говоря ни слова. Очевидно, он забыл о мальчике, оставил его стоять радом с кучером, радом с лошадьми, как будто ему нет до него никакого дела.

У Эдгара что-то оборвалось, когда он увидел его так равнодушно проходящим мимо, — его, которого он, несмотря ни на что, все еще обожал. Отчаяние охватило его, когда барон прошел, tie задев его плащом, не обмолвившись словом. За что? Он не сознавал за собой никакой вины. Самообладание, стоившее ему такого труда, изменило ему; искусственно поддерживаемая тяжесть достоинства спала с его узких плеч, и опять он стал ребенком — маленьким, смиренным, каким был вчера и прежде. Он, против воли, уступил непреодолимому порыву.

Весь дрожа, быстрыми шагами он пошел за бароном, загородил ему путь к лестнице и сказал сдавленным голосом, с трудом сдерживая слезы:

— Что я вам сделал, что вы не обращаете на меня внимания? Почему вы так изменились ко мне? И мама тоже. Почему вы стараетесь отсылать меня? Разве я вам в тягость, или я в чем-нибудь провинился?

Барок испугался. В голосе ребенка было что-то, что его смутило и смягчило. В нем зашевелилось сострадание к невинному мальчику.

— Эди, ты дурачок! Просто я был сегодня в дурном настроении. А ты милый мальчик, которого я люблю. — Он потрепал ему вихор, но отвернулся, чтобы избежать взгляда этих больших, влажных, молящих детских глаз. Комедия, которую он разыгрывал, начинала его тяготить. Ему стало стыдно, что он так цинично играл любовью этого ребенка, и этот тонкий, вздрагивающий от затаенных рыданий голос причинял ему боль. — Иди наверх, Эди, сегодня вечером мы опять поладим, ты увидишь, — сказал он примирительно.

— И вы не позволите маме посылать меня спать? Правда?

— Нет, нет, Эди, я этого не допущу, — улыбнулся барон. — Теперь иди наверх, я должен переодеться к ужину.

Эдгар ушел, на минуту счастливый. Но скоро в его сердце опять застучал молоток. Со вчерашнего дня он стал старше на несколько лет; неведомый гость — недоверие — крепко засел в его детской груди.

Эдгар ждал. Это было решительное испытание. Они сидели вместе за столом. Было девять часов, но мать не посылала его спать. Он стал беспокоиться, почему она, забыв о своей обычной пунктуальности, позволяла ему сегодня так долго оставаться внизу? Неужели барон передал ей его желание и весь разговоре ним? Им овладело жгучее раскаяние, когда он вспомнил, как он бежал за ним сегодня, чтобы раскрыть ему свое сердце. В десять часов мать вдруг поднялась и простилась с бароном. И странно: казалось, что он не был удивлен этим ранним уходом и не старался удержать ее, как обычно. Все сильнее стучал молоточек в груди мальчика.

Наступил решительный момент. Он, как ни в чем не бывало, без возражений последовал за матерью. Но дойдя до двери, он вдруг поднял глаза. И в эту минуту он поймал улыбающийся взгляд матери, брошенный через его голову в сторону барона, — взгляд, изобличавший тайное соглашение. Итак, барон предал его. Вот чем объясняется этот ранний уход: его надо сегодня убаюкать, внушить ему доверие, чтобы он не мешал им завтра.

— Негодяй, — пробормотал он.

— Что ты говоришь? — спросила мать.

— Ничего, — процедил он сквозь зубы. Теперь и у него есть своя тайна. Имя ей — ненависть, безграничная ненависть к ним обоим.

Беспокойство Эдгара улеглось. Наконец он обрел определенность и ясность чувств: ненависть и открытая вражда. Теперь, когда он убедился в том, что он им мешает, быть в их обществе стало для него изысканным и жестоким наслаждением. Он упивался мыслью, что мешает им, что может, наконец, выступить против них во всеоружии своей вражды. Сначала он показал зубы барону. Когда тот утром спустился вниз и, проходя мимо, обратился к нему с любезным приветствием: «Мое почтение, Эди», — Эдгар, не глядя на него и не вставая с кресла, сухо ответил ему: «Доброе утро», — а на вопрос: «Мама уже внизу?» — не отрывая глаз от газеты, сказал: «Не знаю».

Барон был изумлен: что с ним случилось?

— Ты плохо спал, что ли, Эди? — Шутка, как всегда, должна была спасти положение. Но Эдгар презрительно бросил:

— Нет, — и опять углубился в газету.

— Глупый мальчишка, — пробормотал барон, пожал плечами и пошел дальше. Война была объявлена.

По отношению к матери Эдгар был холоден, но вежлив. Неловкая попытка послать его играть в теннис потерпела неудачу. Его горькая улыбка в углах крепко стиснутых, слегка искривленных губ показывала, что обмануть его больше не удастся.

— Лучше я пойду с вами гулять, мама, — сказал он с притворной нежностью и заглянул ей в глаза. Было заметно, что ответ ей не понравился. Она медлила и, казалось, чего-то искала.

— Подожди меня здесь, — решила она, наконец, и пошла завтракать.

Эдгар ждал. Но его недоверие было разбужено. Беспокойным инстинктом он подозревал в каждом их слове какое-то скрытое враждебное намерение. Подозрение внушало ему теперь удивительно проницательные решения. И, вместо того чтобы ждать на галерее, как ему было сказано, Эдгар предпочел установить наблюдательный пост на улице, откуда он мог следить не только за главным подъездом, но и за всеми остальными выходами. Инстинктивно он чуял обман. Но он не даст им ускользнуть. На улице он спрятался за дровами — совсем так, как читал в индейских рассказах. Он с удовлетворением улыбнулся, увидев через полчаса, что мать его действительно выходит из боковой двери с букетом роскошных роз в руках и в сопровождении предателя-барона.