Генри Хаггард - Мари. Дитя Бури. Обреченный

– Не слушай его, отец! – воскликнула Нэнди, вскочив со своего места. – Он безумен, а значит, безгрешен, ибо стал блаженным! [101]Он сделал то, что сделал, но, как сам только что сказал, был при этом лишь орудием в чужих руках. Что же касается нашего первенца, то Садуко любил его так сильно, что скорее умер бы, чем причинил ему вред, а когда мы похоронили нашего малыша, он рыдал три дня и три ночи и не прикасался к еде. От дай мне этого несчастного человека на мое попечение, отец мой, мне, его жене, которая любит его, и позволь нам уйти отсюда в другую страну.

– Помолчи, дочь, – велел ей король. – И ты, о Зикали, тоже помолчи.

Они повиновались. Панда, поразмыслив немного, сделал знак рукой, и два советника сняли накидку с Мамины. Женщина как ни в чем не бывало огляделась и спросила, не участвует ли она в какой-то детской игре.

– Да, женщина, – ответил ей Панда, – ты принимаешь участие в большой игре, но отнюдь не в детской, – а в игре жизни и смерти. Итак, слышала ли ты рассказ Зикали Мудрого и слова Садуко, приходившегося когда-то тебе мужем, или им следует повторить тебе сказанное?

– В этом нет нужды, о король, мех накидки не приглушил мой чуткий слух, и я не буду занимать понапрасну твое время.

– Тогда что скажешь ты на это, женщина?

– Немного, – пожала плечами Мамина. – Скажу лишь, что игру эту я проиграла. Ты не поверишь, но, если бы ты отпустил меня, о король, я бы рассказала то же самое, потому что не хочу, чтобы этого глупца Садуко убивали за то, чего он никогда не совершал. Однако он рассказал тебе свою историю не потому, что я заколдовала его, а потому что безумно любит меня и пытается спасти. Это Зикали заколдовал его, Зикали – враг твоего дома, который в итоге изведет весь твой род, о сын Сензангаконы!

Он околдовал тебя и всех вас и силой чар своих вытянул правду из подневольного сердца… Что же мне еще сказать вам? Совсем чуть-чуть. Все, в чем меня обвиняют, – дело моих рук, как и то, о чем не было рассказано. О, ставки в моей игре были высоки. Я мыслила стать инкосазаной зулусов, и все складывалось так, что я была на волосок от выигрыша… и проиграла. Я думала, что все просчитала, но весом того волоска, который склонил чашу весов не в мою пользу, стала безумная ревность этого глупца Садуко, не принятая мной в расчет. Теперь-то я понимаю, что, прежде чем бросить Садуко, мне следовало его убить. Трижды я думала об этом. Один раз даже подмешала яд ему в питье, но он пришел ко мне такой утомленный своими интригами и, прежде чем выпить, поцеловал меня, вот тогда-то мое женское сердце и смягчилось, и я опрокинула чашу, которую он уже нес к губам. Помнишь, Садуко? Так-то вот.

За одно только это безрассудство я заслуживаю смерти, поскольку та, что мечтает править, – и красивые глаза Мамины сверкнули по-царски, – должна обладать сердцем тигрицы, но не женщины. Что ж… Я была слишком добра и потому должна умереть. Но не страшно умереть той, которую в царстве теней встретят тысячи и тысячи воинов под предводительством твоего сына, Слона с хохолком, которых я послала туда раньше меня. Они бу дут приветствовать меня, как инкосазану смерти, поднятыми вверх окровавленными копьями и королевским салютом!

Вот и все. Я все сказала. Ступайте своей жалкой дорогой, о король, и принц, и советники, пока не дойдете до края бездны, которая поглотит вас всех. О Панда, когда ты встретишь меня вновь на дне той бездны, какую же историю поведаешь ты мне, жалкая тень короля? Ты, чье сердце отныне будет глодать червь по имени Любовь к усопшим? О принц и победитель Кечвайо, какую историю тебе придется рассказать мне, когда я поприветствую тебя на дне той бездны, – тебя, который приведет свой народ к гибели и наконец умрет, как должна умереть я – всего лишь раба и исполнитель воли других. Нет, не спрашивай меня ни о чем. Спроси старого Зикали, моего хозяина, который видел зарю твоего рода и станет свидетелем его заката. О да, ты прав, я ведьма, и я знаю, я знаю! Ведите меня, я устала. Как же я устала от вас, мужчин! Вы всегда раздражали меня своей тупостью, тем, что вас так легко напоить, а когда вы пьяные, вы совершенно омерзительные. Уф-ф! Я устала от вашего здравомыслия и вашего коварства, устала от вашего пьянства и вашей грубости, ведь вы всего лишь дикие звери, которым Творец Мвелинганги дал головы, и головы ваши способны думать, да только думают они всегда неправильно.

А теперь, король, погоди еще чуть-чуть, прежде чем спустить на меня своих собак. Я сказала, что презираю всех мужчин, но, как известно, ни одна женщина не способна говорить правду – всю правду. Есть здесь мужчина, которого я не презираю и не презирала никогда, которого, наверное, даже люблю – люблю потому, что он не любит меня. Вот он сидит, – и, к моей крайней растерянности и острому интересу присутствующих, Мамина указала на меня, Аллана Квотермейна! – Лишь однажды своими чарами, о которых вы уже достаточно наслышались, я одержала верх над этим мужчиной против его воли и рассудка. Но по доброте своей отпустила его. Да, я отпустила редкую рыбу, когда она уже была у меня на крючке, потому что знала: стану удерживать – испорчу прекрасную сказку и сделаюсь со временем лишь служанкой белого господина, и, когда белая инкози-каас придет наслаждаться этим «блюдом», меня выставят за дверь – меня, Мамину, которая не терпит стоять за дверью, которая должна всегда оставаться на виду. И вот, когда он уже был у моих ног, я отпустила его, а он дал мне обещание, пустяковое обещание, но исполнит его сейчас, когда нам суждено ненадолго расстаться. Макумазан, не обещал ли ты поцеловать меня еще раз в губы, когда бы и где бы я ни попросила тебя об этом?

– Обещал, – упавшим голосом ответил я: глаза ее, казалось, удерживали мои, как это было с Садуко.

– Так подойди, Макумазан, и подари мне на прощанье этот поцелуй. Король позволит, а поскольку мужа своего я предала смерти, никто не скажет тебе «нет».

Я поднялся. Я чувствовал, что не в силах противостоять силе, что влечет меня к ней. Я подошел к Мамине – женщине, окруженной неумолимыми врагами, женщине, игравшей большую игру и все потерявшей, женщине, так хорошо знавшей, как надо проигрывать. Я стоял перед ней, сгорая со стыда и не ощущая его, поскольку что-то в ее величии, возможно пагубном, развеивало мой стыд, и я понимал, что мое безрассудство тонуло в глубочайшей трагедии.

Медленно и томно Мамина подняла руку и обвила мою шею, медленно она потянулась яркими губами к моим и поцеловала меня – сначала в губы, затем – в лоб. Но между этими двумя поцелуями она сделала нечто настолько стремительное, что глаза мои едва успели уследить за ее движением. Мне показалось, что она мазнула левой ладонью себя по губам, а затем я увидел движение ее горла, будто она что-то проглотила. И тотчас оттолкнула меня от себя со словами: