Генри Хаггард - Мари. Дитя Бури. Обреченный

Несомненно, я увидел и услышал много странных вещей, принадлежавших как прошлому, так и настоящему, – вещей, совершенно непостижимых для меня, к тому же тесно связанных с вопросами политики высшего уровня Зулуленда и проливавших новый свет на события моей юности.

Сейчас, при ярком свете солнца, пора было проанализировать услышанное; именно этим я и занялся, призвав себе в помощь логику и отказавшись от содействия Садуко, толку от которого в этом было чуть: всякий раз, когда я задавал ему вопросы, он лишь пожимал плечами.

«Такие вопросы, – сказал он, – меня не интересуют. Ты хотел видеть магию Зикали, и он с удовольствием продемонстрировал тебе лучшие из своих умений. А затем один на один – такую честь Зикали оказывал очень немногим – пообщался с тобой о неоспоримо высоких материях – настолько высоких, что я, Садуко, не был допущен к вашей беседе. И теперь ты можешь делать свои собственные выводы, прибегнув к мудрости белого человека, которая, как всем известно, очень велика».

Я ответил коротко, что, конечно, могу, потому что меня раздражал тон Садуко. Вероятно, правда крылась в том, что юношу очень задело, как с ним обошлись накануне: отправили спать, как маленького мальчишку, в то время как его приемный отец, старый карлик, вел доверительную беседу со мной. Одна из ошибок Садуко заключалась в его неизменно высоком мнении о себе самом. К тому же от природы он был невероятно ревнив, даже в мелочах, как в этом еще предстоит убедиться читателям его истории, если таковые найдутся.

Несколько часов мы шагали молча, и наконец молчание прервал мой спутник.

– Инкози, ты не передумал идти на охоту с Умбези? – спросил он. – Не боишься?

– А чего мне бояться? – раздраженно бросил я.

– Как «чего» – буйвола с обломанным рогом, о котором предостерегал тебя Закали.

Боюсь, я употребил чересчур крепкое выражение о своей вере в буйвола с обломанным рогом в высохшем русле реки, с бочагами или без оных.

– Если ты сам боишься этих глупых россказней, – ответил я, – то можешь оставаться в краале с Маминой.

– Отчего ты говоришь, будто я боюсь, Макумазан? Зикали не говорил, что злой дух, вселившийся в буйвола, ранит меня. Если я и боюсь, то боюсь за тебя, ведь, если тебя ранят, ты не сможешь отправиться со мной за скотом Бангу.

– О! – насмешливо ответил я. – Похоже, ты крайне эгоистичен, друг мой Садуко, поскольку все твои мысли о собственном благополучии, а не о моем здоровье.

– Если бы я был столь эгоистичен, как ты, видимо, обо мне думаешь, инкози, разве стал бы я тебе советовать отказаться от охоты, лишив себя тем самым возможности получить ружье с двумя стволами, что ты пообещал мне? Однако ты прав в том, что я очень хотел бы остаться в краале Умбези с Маминой, особенно если там не будет ее отца.

Поскольку нет ничего интересного в том, чтобы выслушивать рассказы других об их любовных переживаниях, и видя, что при малейшем с моей стороны поощрении Садуко был готов снова поведать мне всю историю своих ухаживаний, я не стал продолжать наш спор. Остаток пути мы провели в молчании и прибыли в крааль Умбези вскоре после захода солнца, чтобы, к нашему общему разочарованию, убедиться, что Мамина все еще не вернулась.

Утром мы отправились на охоту в следующем составе: я, мой слуга Скоул, который, как я, кажется, уже упоминал, был родом из Южной Африки и наполовину готтентотом; Садуко; старый весельчак зулус Умбези и несколько приведенных Умбези человек, служивших носильщиками и загонщиками. Охота удалась, поскольку в те дни эта часть страны изобиловала дикими животными. К концу второй недели на моем счету уже было четыре застреленных слона, два из них с огромными бивнями; Садуко, который довольно скоро сделался отличным стрелком, тоже убил слона из обещанной мною двустволки. И даже Убмези – мне так и не удалось узнать, каким образом, поскольку произошедшее скорее напоминало чудо, – умудрился убить слониху с превосходными бивнями из того самого древнего ружья, которое стреляло при полувз веденном курке.

Никогда не видел я прежде, чтобы человек, будь он черным или белым, так радовался своей добыче, как этот хвастливый кафр. Часами Умбези пел, и танцевал, и нюхал табак, и салютовал мне рукой, снова и снова, и каждый раз по-новому рассказывая историю своего подвига. Он также придумал себе новое имя, означав шее «Гроза слонов». Мало того – он велел одному из своих людей всю ночь напролет восхвалять его, благодаря чему мы глаз не сомкнули, пока бедняга наконец не свалился от усталости. Все это и впрямь было очень забавно, пока не наскучило нам до смерти.

Помимо слонов, мы убили много других зверей, включая двух львов, которых я застрелил практически дуплетом, и трех белых носорогов, которых сейчас – увы! – в природе осталось очень мало. К концу третьей недели мы почти до предела нагрузили наших носильщиков слоновой костью, рогами носорогов, шкурами и билтонгом и готовились на следующий день отправиться в обратный путь в крааль Умбези. На самом деле больше нельзя было откладывать наше возвращение, поскольку запасы пороха и свинца подходили у нас к концу.

Сказать по правде, я был очень рад, что наш поход завершился столь благополучно. Ведь даже самому себе я не признался бы в безотчетном страхе, заползавшем в душу при воспоминании о напророченной мне старым карликом скорой встрече с буйволом. Что ж, вышло так, что никакого буйвола мы не видели, и, поскольку тропа, по которой пролегал наш обратный путь, проходила по небольшой возвышенности с бедной растительностью, где подобные животные водятся редко, вероятность встречи была невелика. «Только слабоумные суеверные идиоты, – бодро думал я, – могут верить в несусветную чушь обманывающих или самообма нывающихся кафрских знахарей». Все это я, разумеется, попытался втолковать Садуко в последний вечер нашего похода, перед тем как мы устроились на ночлег.

Садуко выслушал меня молча и, так ничего мне не ответив, предложил лечь спать, поскольку я наверняка очень устал.

По своему опыту я хорошо знаю: какой бы ни была причина – заранее хвалиться не стоит ничем и никогда. Например, что касается охоты, не зря говорят: «Начинай похваляться, лишь когда благополучно вернешься домой». Всю справедливость этой народной мудрости мне суждено было испытать на самом себе.

Своим ночлегом мы избрали открытое место, поросшее редким кустарником, за которым в низине виднелись обширные заросли сухого камыша, – несомненно, в сезон дождей там образовывалось болото, которое питала небольшая речка, впадавшая в него почти напротив нашего лагеря. Посреди ночи я проснулся: мне почудилось движение крупных животных в гуще тех камышей, однако, не услышав больше никаких подозрительных звуков, я снова заснул.