Генри Хаггард - Мари. Дитя Бури. Обреченный

– Берегись, инкози! – раздался испуганный крик Садуко. – Это буйвол с обломанным рогом!

Я услышал его. Я увидел буйвола. Перед глазами на мгновение всплыла вся сценка в хижине Зикали: старый карлик, его слова – все-все. Я вскинул ружье, выстрелил в бегущего на меня буйвола и успел понять, что пуля прошла вскользь по его черепу. Буйвол был уже передо мной. Я бросил ружье на землю и попытался отскочить в сторону.

Мне это почти удалось, однако бык поддел меня своим обломанным рогом, и я отлетел в сторону – прямо в глубокий бочаг. Уже из воды я успел заметить, как прыгнул вперед и выстрелил Садуко, как буйвол рухнул, словно подкошенный, а затем медленно сполз в воду.

Теперь мы оба очутились в бочаге, но места для двоих там не было. После нескольких попыток увернуться я нырнул, как всегда делает в драке более мелкая собака. Буйвол же, казалось, делал все, что мог в сложившейся ситуации: пытался боднуть меня и отчасти преуспел, хотя при каждом его выпаде я нырял под воду. Но вот он ударил меня мордой и начал топить, хотя я схватил его за губу и с силой вывернул ее. Затем ему удалось придавить меня коленом, и я стал глубже и глубже погружаться в ил. Помню, как я принялся колотить его в живот. Больше я ничего не помню, только некий сон, дикий сон, в котором я будто бы вернулся к сцене в хижине карлика в тот момент, как он просит меня, чтобы, когда я встречу буйвола с обломанным рогом в бочаге высохшего русла реки, я вспомнил «старого кафрского обманщика».

После этого я неожиданно увидел свою мать, склонившуюся над маленьким ребенком в моей кроватке в старом доме в Оксфордшире, где я родился, а затем… темнота!

Когда я вновь пришел себя, то увидел не мать, а склонившегося надо мной Садуко с одной стороны, а с другой – Скоула, рыдающего так отчаянно, что в следующее мгновение я почувствовал на своем лице его горячие слезы.

– Он умер, – всхлипывал безутешный Скоул. – Проклятый буйвол убил его. Умер лучший белый человек во всей Южной Африке, которого я любил больше отца и всей моей родни…

– Любить которых тебе не составляло труда, безродный, – отозвался Садуко, – ведь ты не знаешь, кто твоя родня. Но он не умер, ведь Открыватель дорог сказал, что он будет жить. К тому же я пронзил сердце буйвола копьем прежде, чем он задавил Макумазана насмерть, и ил на дне, по счастью, мягкий. Боюсь, однако, ребра зверь ему поломал. – И Садуко ткнул мне пальцем в грудь.

– Убери лапу! – охнул я.

– Ну вот, чувствует! – сказал Садуко. – Я же говорил, будет жить!

После этого эпизода я мало что помню, разве какие-то обрывки снов. Очнулся я лежащим в большой хижине, принадлежавшей, как впоследствии выяснилось, Умбези, – той самой, в которой я лечил ухо его жене.

Некоторое время в свете, проникавшем в хижину через дверное и дымовое отверстия, я рассматривал крышу и стены жилища, гадая, кому оно принадлежит и как я сюда попал.

Затем я попытался сесть и сразу же почувствовал резкую боль в области ребер, которые, как я обнаружил, были перебинтованы широкими полосками мягкой дубленой кожи. Очевидно, несколько ребер было сломано.

«Но как я умудрился сломать их?» – спросил я себя и тотчас вспомнил все, что произошло накануне. Выходит, я остался в живых, как и напророчил мне Открыватель дорог. Несомненно, он прекрасный провидец; а если он не ошибся относительно моей встречи с буйволом, то почему бы не могли оказаться правдой и все другие его предсказания? Как мне расценивать его слова? Что думать обо всем этом? Как может черный дикарь, хоть и умудренный годами, предвидеть будущее?

Быть может, он строит свои умозаключения на основе анализа минувших событий, а затем делает ряд обобщений и с их помощью пытается вообразить возможное будущее? Но как в таком случае ему удалось увидеть детали грядущего чрезвычайного происшествия, которое должно было произойти со мной при непосредственном участии дикого зверя, и не просто зверя, а буйвола с обломанным рогом? Я решил оставить эти рассуждения и с того самого дня счел необходимым поступать так и в дальнейшем, как бы ни складывались события моей жизни. Однако меня по-прежнему занимает вопрос: откуда кафрские шаманы, или пророки, получают свои знания, как они «ведают», каким образом, например, некоему зулусскому колдуну Мавово, о ком я надеюсь как-нибудь рассказать [85], удалось предсказать грозившую мне и моим спутникам беду и тем самым отвести ее от нас?

И тут до моего слуха донесся шорох – кто-то пробирался в хижину через входное отверстие. Я закрыл глаза, сделав вид, будто сплю, поскольку не был в тот момент расположен к разговорам. Очутившись внутри, человек остановился возле меня, и, сам не знаю почему, возможно инстинктивно, я понял, что это женщина. Очень медленно я приоткрыл свои веки – ровно настолько, чтобы разглядеть ее.

В луче золотистого света, льющегося через дымовое отверстие и рассекающего мягкий полумрак хижины, стояло самое прекрасное создание из всех когда-либо виденных мной, – если, конечно, допустить, что женщина с черной кожей, или, скорее, с кожей цвета меди, может быть прекрасной.

Она была чуть выше среднего роста и обладала, насколько я могу об этом судить, совершенно идеальной фигурой греческой статуи. Мне представилась великолепная возможность сформировать собственное мнение об этом, поскольку, кроме небольшого фартучка и нитки синих бус на шее, ее наряд был… одним словом, как у греческой статуи.

Внешне девушка очень отличалась от представителей негроидного типа. Черты ее лица были на удивление правильными: прямой и тонкий нос, маленькие, аккуратные ушки, довольно небольшой рот, хотя и с немного мясистыми губами, между которыми виднелись зубы цвета слоновой кости. Глаза, большие, темные, блестящие, походили на глаза лани, а над гладким, высоким лбом росли вьющиеся, но не густые и курчавые, как у негров, волосы. Кстати, волосы ее не были собраны в причудливую туземную прическу, они были просто разделены пробором на две части и стянуты в большой узел на затылке. Кисти рук и ступни были маленькими и изящными, а изгибы полного бюста – настолько нежными и красивыми, что не порождали ни одной непристойной мысли, даже намека на нее.

В луче золотистого света… стояло самое прекрасное создание из всех когда-либо виденных мной…

Поистине женщина была прекрасна, и все же в ее красивом лице я увидел или мне показалось, что увидел, нечто неприятное – даже несмотря на его по-детски невинные черты, напомнившие мне едва начавший распускаться цветок, – нечто, не ассоциировавшееся с юностью и чистотой. Я попытался понять, что же это могло быть, и пришел к заключению, что, не являясь жестоким, ум этой женщины был слишком глубок и, в некотором роде, чересчур прагматичен. Я почти физически ощущал, насколько проницательным, быстрым и блестящим, как полированная сталь, был ум внутри этой красивой головки; и понимал, что эта женщина создана властвовать, а не быть игрушкой в руках мужчины или его любящей спутницей, что она всегда сумеет использовать его в своих целях.