Орхан Кемаль - Происшествие

Он снова умолк. Медленно подошел к книгам, взял первую попавшую под руку — это оказался каталог американских тракторов — и вернулся к столу.

— Но! Я-то знаю, что я ничтожество! Хорошо, что миром, во всяком случае миром, в котором мы живем, правят не умники, а…

— А?

— А богатство, капитал…

Он повертел в руках каталог и показал его Музафер-бею.

— Вот твое будущее, особенно твое будущее, связано с этим, Музафер!

— Знаю, но…

— Извини, я не кончил. Мне известно не только то, что ты знаешь, я догадываюсь также о твоих мечтах. Ты мечтаешь пахать свои поля этими тракторами, перейти к интенсивному хозяйству и надеешься, что таким образом удастся разбогатеть еще больше.

— Конечно.

— А вот и нет, не обязательно, Музафер. Эту страну не спасет одно интенсивное сельское хозяйство, короче говоря, валюта. Эту страну спасет не этатизм, а сознание рабочих, которые делают эти тракторы, либерализм, если хочешь, — тот либерализм, что лежит в основе американской демократии.

Зекяи-бей налил в бокал вермута и залпом выпил.

«Сейчас он снова примется за пропаганду в пользу новой партии, — скривился Музафер. — Будет крутить, вертеть, и все вокруг одного».

Зекяи продолжал:

— …«Революция Ататюрка», «революция Ататюрка»… Что это, как ни гам, шум, поднятый одной определенной группой? Слушай меня внимательно. Поскольку я все еще состою в партии, мне не следовало бы так говорить, но, дорогой мой, не забывай, что интересы родины выше устава партии, одним словом, выше партии и интересов партии!

— И что же?

— Принимая во внимание это соображение, мы можем и должны рассматривать вопрос опять-таки с точки зрения Ататюрка. Да, Ататюрк — наш символ. Все это так. Но не забывайте его слов о том, что со временем законы меняются. После Ататюрка время и обстоятельства очень изменились. Для новых обстоятельств нужны новые законы. Мы не можем действовать по-прежнему, ничего не меняя, твердя «революция», «революция». Или целиком американская демократия или же…

Против всего этого Музафер-бей не возражал. Что касается деловой сферы, то, по его, Музафера, мнению, необходимо прислушиваться к велению времени. Но проблема религии…

— И в этом вопросе мы непременно станем либералами. Партийное большинство склоняется именно к либерализму в вопросах религии. А разве есть другой путь, кроме подчинения воле большинства? — спросил Зекяи-бей, и вопрос прозвучал риторически.

— Ну, знаешь ли…

— Знаю. И несмотря ни на что, другого пути нет. Пусть государственной религии боятся те, кто считает ее иллюзией, кто творит противозакония. Ты думаешь, государственная религия нашего времени останется такой же, как в эпоху средневековья? Нет. Если б мы даже хотели, это уже невозможно. Современная государственная религия утратит свою реакционную сущность.

— Похоже, что ты уже принял решение…

Зекяи-бей утвердительно кивнул головой.

— Так чего же ты ждешь? — спросил Музафер. — Выйди в отставку и вступи в другую партию.

Зекяи-бей не ответил. Он знал, что и когда следует делать. Сейчас он вербовал единомышленников. Он хотел убедить Музафер-бея принять свою точку зрения, с тем чтобы вместе выжидать удобный момент. Он снова потянулся за вермутом.

Компания очнулась только к полудню. После легкого завтрака сели в автомобили. Вымытые дождем машины, рокоча, двинулись по мокрому проселку. Дорога проходила через деревню. Дети, женщины, мужчины молча провожали их долгими взглядами. Они уже привыкли к таким выездам, привыкли к тому, что молодой бей, получивший в наследство после отца имение, поля, дома в городе, ведет развеселую жизнь и не стесняется порой превращать имение в публичный дом. В деревне судачили о вдове Наджие, а на непомерное распутство Музафер-бея закрывали глаза. Не то чтобы пьяные оргии в имении не раздражали крестьян, но на стороне Музафер-бея была сила, он славился еще и как прекрасный стрелок, и крестьяне знали, что, если Музафер-бей собственноручно убьет человека, судья не осмелится возбуждать дело. И чтобы не попадаться бею под руку, крестьяне старательно обходили имение стороной, особенно когда к бею наезжали гости и полошили всю округу буйным весельем. Но не это было главной причиной неприязни к молодому бею, а его несправедливость. Стоило крестьянской скотине забрести на землю бея, как он появлялся на балконе с двустволкой и стрелял в животное. Он считал своей всю землю далеко вокруг барского дома, не желая различать полей, принадлежавших деревне, на которые у крестьян имелись законные купчие, и расправлялся с теми, кто пытался возражать. Крестьяне пока молчали, выжидали, но все симпатии перенесли на партию, против которой агитировал Музафер. Если все, о чем говорили ораторы, приезжавшие в деревню, осуществится и новая партия победит на выборах и придет к власти, они всем миром заставят бея расплатиться. И пусть молоко, впитанное беем от матери, пойдет у него носом! Ненависть к Музафер-бею все возрастала. Крестьяне начинали роптать вслух, а сторонники крайних мер шли еще дальше: они считали, что следует поджечь имение и пусть живьем сгорит блудник вместе с городскими распутницами. Так считали Хабиб и его братья, больше всех натерпевшиеся от бея. Он отрезал у них надел и присоединил к своим полям. Хабиб и братья нанимали адвокатов, но все впустую: через пару дней те бросали дело, даже не доводя до суда.

Автомобили, увозившие женщин в пестрых одеждах, уже скрылись из виду, а крестьяне все стояли у обочины, и каждый вспоминал свои обиды. Люди умолкли, когда в воротах показалась фигура Ясина-ага. Только Хабиб, кивнув в сторону управляющего, сказал:

— А этот опять всю ночь с ружьем простоял.

— Сторожил?

— Ну да, у ворот… — Хабиб выругался. — Сводник…

Ясин шел узнать, не будет ли машин в город. Ему показали грузовик. Дав шоферу задаток за место в кабине, Ясин поспешил в имение собираться.

Узнав, что Ясин-ага едет, Залоглу кинулся целовать ему руки.

Гюлизар и батрачки, наблюдавшие эту сцену, хихикали. Все знали, почему Залоглу целует управляющему руки.

Подкатил грузовик.

Залоглу помог Ясину сесть, почтительно попрощался.

Значит, через несколько дней все плохое кончится и он обнимет Гюллю. Залоглу не сиделось на месте. У него сладко щемило в груди. Он вспомнил Гюллю, какой видел ее в тот вечер. Гюллю выше ростом и сильнее его — это правда. Но он мужчина, и это главное, а не его красота. И надо же было такому случиться с усами, и именно теперь…

Залоглу направился к имаму.

Имам был не в духе.

— Ты что это? — удивился Залоглу. — Уж не сердишься ли за что?

— Он еще спрашивает! Всю ночь ваш имам глотал слюнки, глотать устал, а вы объедались и веселились. Ваш благословенный барабан гремел до утра.