Нино Палумбо - Заплесневелый хлеб

Тем временем зять ушел в другую комнату и прилег на кровать.

Мастро Паоло решил пока ничего ему не говорить. Но через несколько минут он опять почувствовал такую боль, будто ему проткнули сердце толстой иглой. Он еще плотнее прижал локоть к левому боку.

«Как странно», — подумал он. Он взглянул вверх и почувствовал, что голова у него стала тяжелой. Ему трудно было дышать.

«Может, я съел лишнего. Ведь я к этому не привык, вот оно и дает себя знать». Пытаясь убедить себя, что боль пустяковая, он стал болтать с младшими внуками.

«Как они выросли, — думал он, — всего за три месяца, и они еще вырастут! Разве будут помнить они обо мне через несколько лет?! Да, тут уж ничего не поделаешь. На это не стоит и надеяться».

Он взглянул на Марко и Паоло, и ему показалось, что они угадали его мысли. Он с трудом улыбнулся им, он уже не мог поднять глаз.

«Эти, пожалуй, еще будут помнить меня. А малыши? Невинные крошки, они не вспоминают обо мне даже сейчас, когда мы живем на расстоянии каких-нибудь сорока километров».

И все-таки он всегда надеялся, что старшие внуки будут помнить о нем. Он все собирался поговорить с ними, дать им наставления на будущее, когда его уже не станет на свете, но со дня на день откладывал этот разговор. Марко прожил с ним одиннадцать лет, Паоло — десять, они видели его каждый день. Он постепенно раскрывался перед ними, и как раз в тот период их существования, когда они начинали узнавать жизнь. Он умел беседовать с ними лучше, чем отец, он защищал их и пытался объяснить некоторые вещи, чью суть не всегда сам до конца понимал. Следя, как подрастают дети, он не раз думал о том, что, может быть, кто-то из них сотрет крестик, начертанный красным карандашом на мраморе ниши, и вместо крестика высечет надпись, где расскажет все, что знал о нем и чему научился от него.

«Это единственное, что мне осталось», — твердил он в Трани, глядя, как они лежат, свернувшись калачиком, один в ногах, другой в головах кровати. Однако в глубине души он сознавал, что со временем и они начнут понемногу забывать о нем, что его заслонят другие люди и события.

«Три поколения, не больше, — убеждал он себя. — Иначе и быть не может. Бабушка, мать и я! А теперь — я, дочь и внуки. Вот и все. Такова жизнь!»

Он смотрел на детей сквозь очки, слушал их и думал, что скоро нужно будет с ними расставаться.

Дети, отталкивая друг друга, протискивались поближе к деду, ждали его ласки. Он видел это и улыбался, стараясь каждого приласкать, погладить, особенно малышей. Но когда кто-нибудь из детей прижимался к нему с левой стороны, мастро Паоло тихонько отстранял ребенка и почти умоляющим голосом просил подойти с другой стороны. Прижав локоть к левому боку, он положил руку на грудь, потому что боль возобновилась и не давала ему вздохнуть.

Ассунта вернулась из кухни и накричала на детей.

— Отстаньте вы от него! Вы задушите своего дедушку!

— Нет, нет, не прогоняй их. Они мне не мешают, — сказал он и именно в этот момент почувствовал особенно мучительный приступ боли.

«Смотри, пожалуйста, именно сегодня оно выкидывает такие шутки!»

— Тогда оставайтесь, но не надоедайте ему, — сказала дочь и стала извиняться перед отцом, что у нее нет кофе. — Мы больше не пьем его. Даже суррогата. — И чтобы не говорить об истинной причине, добавила — И без того все стали такие нервные!

Мастро Паоло, как никогда, хотелось бы сейчас выпить чашечку кофе, но он успокоил дочь, сказав, что и сам отвык от него.

Ассунта села напротив отца и начала расспрашивать, что нового в их краях. Ей временами казалось, что она уехала далеко-далеко, за многие тысячи километров от Трани и никогда больше туда не вернется. Теперь, в мыслях своих сравнивая их нынешнее положение с прежним, она испытывала особенно острую и мучительную тоску по родному краю, где прошла ее молодость.

— Как порт, папа? — вдруг спросила она, взглянув на отца так, словно он должен был сообщить ей какую-то необычную новость.

— Стоит все на том же месте! — резко крикнул Амитрано из другой комнаты. — Уж не думаешь ли ты, что его украли?

Но мастро Паоло в ответ на вопросительный взгляд дочери улыбнулся ей.

Ему вспомнилось утро их отъезда. Что он тогда пережил! Он запер квартиру и ушел в порт. Фонари не горели, но было почти светло. Последние суда, еще не ушедшие в плаванье, стояли под парами у самой пристани, на грот-мачтах у них горели огни. Дальше неподвижными черными пятнами маячили баркасы, готовые с рассветом принять на палубу тяжелые каменные блоки и отплыть в порты Далмации и Албании. Порой запоздавший рыбак быстрым шагом проходил мимо, зажав под мышкой сверток с куском хлеба, и, поднявшись на борт, исчезал в глубине судна.

Некоторые узнавали мастро Паоло. За два года работы в портовой таможне он со многими познакомился в порту. Но в то утро он был рад темноте. Поклониться в ответ, пожелать хорошего улова стоило ему больших усилий. Ему трудно было даже поздороваться с этими людьми, чья жизнь была так же тяжела, как и его, с людьми, которым он сочувствовал, которых понимал. Он чувствовал себя всем чужим и далеким, и этим рыбакам тоже, ведь бывают в жизни такие минуты, когда люди ничем не могут помочь своему ближнему.

Он пошел на дальний конец мола, сел под маяком и стал глядеть в открытое море. Небо было сплошь затянуто тяжелыми облаками, и вода от этого казалась густой и черной как смола.

«Они попадут под дождь. Но если поторопятся, вещи не успеют промокнуть». И он старался угадать, когда начнется дождь. Так он просидел неподвижно больше часа. Он не видел моря. Для него оно не существовало. Не существовало вообще ничего. Была только боль, засевшая в глубине его существа. Казалось, она даже материализовалась, уплотнилась, превратилась в какую-то молчаливую бесцветную глыбу, которую ничто не в силах сокрушить. А ведь сколько раз, бывало, море успокаивало его! Как он любил смотреть на эти волны, устремив взгляд вдаль. Но в то утро даже море не приносило ему утешения. Он не мог, не хотел смириться, как обычно, его душа не могла раскрыться навстречу этой безбрежности, этому шуму прибоя, волнам, бьющим о стенку мола, непередаваемым переливам красок предрассветного моря. Время от времени до него долетал резкий звон большого соборного колокола, и это выводило его из оцепенения.

«Звоните, звоните! Моей семьи вы все равно не вернете! Уж такова, видно, моя судьба — одиночество. С этого я начал, этим и кончу».

Ему стало холодно, сырость пронизывала его до костей; но он не хотел поддаваться этому. Вокруг еще стояла тишина, и в свете занимающегося утра все только начинало принимать четкие синеватые очертания. Море лежало серовато-черное, плоское и лишь в горловине бухты было испещрено мелкой рябью от будораживших его течений.