Нино Палумбо - Заплесневелый хлеб

Он вышел в прихожую; дворецкий за его спиной осторожно прикрыл дверь.

Амитрано растерянно смотрел на дона Фарину. Он не мог поверить, что этот еще не старый человек в темно-сером халате позволяет себе разговаривать с ним, как с каким-то оборванцем.

— Дон Фарина, извините, — начал он робко. Но дон Фарина жестом остановил его.

— Ты что, думаешь, у меня нет ста пятидесяти лир? Я просто возмущен твоим поведением. Да к тому же ты у меня ничего не получишь, пока не приведешь в порядок диван и кресла.

Амитрано почувствовал, что вот-вот взорвется.

— Какой диван? Какие кресла?

— Те, что ты перебивал. Приходи завтра и полюбуйся, в каком они виде. Бархат отстает, всюду ямы. Ты перебил мебель из рук вон плохо. Забери ее, а потом мы рассчитаемся.

Амитрано сдерживался изо всех сил.

— Но дон Гаэтано, позвольте! — он старался говорить спокойно. — Я обивал вам мебель год назад.

— Ну и что из того?! Выходит, я правильно сделал, не заплатив тебе все сразу. Дефекты выявляются со временем.

Тут уж Амитрано не выдержал.

— Мебель в вашей гостиной, многоуважаемый дон Гаэтано, была по частям разобрана и заново отделана вот этими руками. А теперь вы еще меня упрекаете?! После того как целый год пользовались ею? Через два года дефектов станет еще больше. Полгода назад, когда вы уплатили мне часть денег, все было хорошо, не так ли?! А теперь, вместо того… Понимаю, дорогой дон Гаэтано! Мы люди, конечно, неученые, но в таких вещах разбираемся.

Он замолчал. Дон Фарина слушал его внешне спокойно, время от времени поглядывая на дворецкого.

— Да подавитесь вы этими деньгами! — взорвался Амитрано. — Премного вам благодарен! — Он повернулся, открыл дверь и вышел.

— Хам! — прокричал ему вслед дон Фарина. — Оскорбляет людей в их собственном доме и еще считает, что он прав. Запомни, ничего не получишь, пока не починишь мебель!

Амитрано был уже на лестнице. Он остановился и, сложив руки рупором, крикнул:

— Пусть вам чинит ее кто-нибудь другой! А деньги примите от моих детей, как милостыню.

«Мерзавцы проклятые! А мы тоже хороши — стадо баранов, позволяем драть с себя семь шкур. Они думают, что мы вечно будем гнуть перед ними спину и трепетать при одном звуке их голоса».

Он шагал, ничего не замечая вокруг, и вышел на пустырь перед портом. Ноги его тонули в густой грязи.

Он шел, не разбирая дороги, не обходил даже большие лужи.

Вдали мерцали фонари набережной, стоявшие друг от друга на большом расстоянии и окутанные теперь густым туманом. Рыбачьи баркасы и лодки совсем не были видны.

«Мебель в его гостиной была просто хлам. Впору бы сжечь. Будто он сам не знает. Я специально все показал этому мерзавцу. Только с моим терпением можно было привести ее в порядок. Пришлось даже кое-где вставить новые куски дерева. И все столярные работы выполнил я сам, чтобы потом он не говорил, что я заломил слишком дорого. И вот год спустя он мне преспокойно заявляет, что бархат отстает, а на сиденьях образуются ямы. Так ведь и сказал — ямы. Точно в его кресла садятся слоны. Нет, ищите себе других дураков, дон Гаэтано!»

Он шел согнувшись, думая, что так меньше промокнет, и громко разговаривал сам с собой, сильно жестикулируя. Он жалел, что не высказал всего этого прямо в лицо дону Фарине.

«Ладно, завтра я исправлю ошибку. Напишу ему хорошенькое письмо, а если в течение недели он не пришлет мне деньги, обращусь к адвокату. Сказал „а“, скажу и „б“».

Дойдя до порта, он не стал возвращаться переулком, а пошел прямо по параллельной улице. Это значительно сокращало дорогу. Но из-за сильного ветра фонари на улице не горели, и он опять не видел, куда ставит ноги. Кроме того, улица шла под уклон, а плиты, которыми был вымощен тротуар, побились и во многих местах образовались рытвины.

Вдруг Амитрано поскользнулся и, не успев удержаться за стену дома, потерял равновесие и упал. Он громко вскрикнул. Не переставая стонать, Амитрано огляделся по сторонам в поисках помощи. Он упал на левое бедро и ощутил в нем резкую боль. В первый момент ему все же с огромным трудом удалось повернуться, но теперь он лежал на спине и не мог пошевелиться.

На улице никого не было. Слышался только шум дождя да вой ветра, который, проносясь по крышам, сбрасывал вниз потоки воды.

Амитрано боялся, что у него сломана нога. Он осторожно ощупал ее, словно она была каким-то чужеродным живым существом, от которого сейчас зависела вся его жизнь.

В голове проносились тревожные мысли. Вот лежит он, беспомощный, на земле, не может двинуться, а вокруг — ни души; что станется с его женой и детьми? — думал он. Если ему придется лечь в больницу, пролежать в гипсе несколько недель, а то и месяцев, кто позаботится об Ассунте, о детях?

— Это может стоить жизни и мне, и всей моей семье, — простонал он. — За что мне такое наказание?!

Отчаяние придало ему сил. Он попытался привстать и переменить положение, все еще надеясь, что, может быть, нога и не сломана. Но боль в бедре стала режущей, и при каждой новой попытке он стонал все громче и громче.

В конце концов, опершись на кисть и здоровое бедро, он кое-как сел. Потом, приподнявшись на руках, стиснув зубы, подался всем телом вперед, превозмогая боль.

Прошло более получаса, прежде чем он дотащился по лужам до стены и прислонился к ней. Тут силы оставили его.

Он принялся кричать, звать на помощь. Но уже в десяти шагах голоса его не было слышно. Голос его не проникал даже за спущенные жалюзи окон, под которыми он сидел.

Сидя у огня, Ассунта с детьми ждала возвращения мужа и старших сыновей. После обеда она, три дочери и четырехлетний Рино, который еще не избавился от дурной привычки сосать большой палец правой руки, собрались вокруг печурки, стоявшей между столом и балконной дверью. По краю печурки шла приступочка, которую Амитрано смастерил из полоски железа; с вечера на нее ставилась обувь для просушки.

В этой большой комнате с высоким потолком протекала вся жизнь семьи. По одну сторону балконной двери стояла кровать мастро Паоло, отца Ассунты, по другую — турецкий диван, который служил постелью Рино; у противоположной стены — две узкие кровати: на одной валетом спали девочки, на другой — мальчики. Середину комнаты занимал раздвижной круглый стол, за который садились лишь по праздникам.

Сумерки постепенно сгущались, но Ассунта не бросала работу. Тонкими короткими спицами она надвязывала пятку к бумажному носку мужа. Она отложила вязание, только когда на церкви святого Фомы зазвонил колокол, призывая к вечерней службе. Старшая дочь, тринадцатилетняя Кармелла, которой наскучило сидеть молча, сказала, что пора читать молитву. Но мать и сама помнила об этом. Обычно она оттягивала молитву до того времени, когда детям становилось невмоготу сидеть спокойно — и они просили разрешения встать, зажечь свет и немножко побегать. Чтение вечерней молитвы входило в их обиход каждую осень, когда у Амитрано начинался мертвый сезон.