Жорж Санд - Вальведр [современная орфография]

Я старался успокоить свою ревность. Чем мог быть опасен такой тщеславный и вульгарный соперник? Не было ли несправедливостью воображать, что такая изящная женщина как Алида способна поддаться чарам такого субъекта, как Мозервальд?

Я собирался еще допрашивать его, когда явился Обернэ и поел поспешно и озабоченно остатки домашней птицы. Затем он взглянул на часы и сказал нам, что пора подняться к дамам, чтобы видеть спуск ракет.

— Я слыхал, — сказал он Мозервальду, — что вас пригласили пить чай наверх в благодарность за доставленные вами благоприятные известия, за что я, в свою очередь, признателен вам. Но позвольте предложить вам один вопрос.

— Хоть тысячу, mon très-cher, — отвечал развязно Мозервальд.

— Вы отправили горца на верхушку Эрмитажа. Он добрался туда, несмотря на массу опасностей, а вы ждали его в Варалло до сегодняшнего утра. Видел он г. де-Вальведра, говорил он с ним?

— Он видел его слишком издали, чтобы говорить с ним, но он его видел.

— Отлично. Но если вам придет опять в голову услужливая фантазия послать других гонцов, и если им удастся добраться до него, то потрудитесь не поручать им объявлять ему, что его жена и сестра его ищут.

— Я не так уж глуп! — вскричал Мозервальд с удивительно простодушным смехом.

— Как! Что это значит? — возразил Обернэ, удивленный, и уставясь ему прямо в глаза.

На секунду Мозервальд смутился, но его изворотливый ум живо подсказал ему довольно тонкий ответ.

— Я отлично знаю, — сказал он, — что вашему ученому другу было бы весьма неприятно узнать о приезде и о беспокойстве дам. Когда рискуешь жизнью в подобной кампании, а ум поглощен великими задачами науки, в чем, откровенно говоря, я ничего не смыслю, но страсть к чему признаю, ибо, видите ли, я признаю решительно все страсти…

Обернэ нетерпеливо прервал его, кидая свою салфетку.

— Ну да, — сказал он, — вы угадали правду, г. де-Вальведр нуждается в эту минуту в самой полной свободе ума. Идем наверх, нам некогда теперь болтать!

Алида была одета проще чем накануне. Я почувствовал к ней сильнейшую благодарность за то, что она не нарядилась для Мозервальда. Впрочем, так она была только еще прекраснее. Не знаю, был ли туалет ее золовки менее небрежен, чем вчера, кажется, я совсем не заметил в тот вечер. Я был до того поглощен своей душевной драмой, что почти воображал себя наедине с г-жей де-Вальведр.

Сначала она приняла нас холодно и недоверчиво. Она, по-видимому, с нетерпением ждала спуска ракеты. Я не последовал за ней на балкон и не знаю, благоприятны ли были сигналы, не помню, осведомлялся ли я об этом или нет. Я знаю только, что через четверть часа после этого Павла де-Вальведр и ее жених уселись за большой стол и принялись рассматривать растения, давая то дикие, то пышные названия бурачнику и порею, тогда как г-жа де-Вальведр, полулежа на своей кушетке и отделенная от меня маленьким столиком, лениво вышивала по толстой канве, как бы для того, чтобы не встречаться ни с чьими взглядами. Я хорошо видел по рассеянным движениям ее рук, что она работает лишь для того, чтобы уйти в себя. Выразительные черты ее лица отражали в эту минуту таинственное спокойствие.

Между ней и Мозервальдом не существовало, несомненно, никакого симпатизирующего сродства. Я даже с удовольствием отметил, что под вежливыми словами признательности, с которыми она обратилась к нему в весьма лаконичной форме, чувствовалось легкое пренебрежение.

Я совершенно успокоился, когда заметил, что еврей, сначала обращавшийся с ней с полнейшим апломбом, терял с минуты на минуту свою живость. Он, без сомнения, рассчитывал по обыкновению на веселые и парадоксальные выходки своего природного ума, прикрывавшие его недостаток воспитания, но красноречие быстро его покинуло. Он говорил теперь только одни пошлости, а я жестоко наводил его на них, угадывая на закрытых губах г-жи Вальведр едва уловимую ироническую улыбку.

Бедный Мозервальд! Ведь в эту минуту своей жизни он был лучше и правдивее, чем когда бы то ни было раньше. Он был влюблен и действительно взволнован. Подобно мне, он впивал тот самый странный яд непобедимой страсти, который опьянил меня, а всякий раз как я подумаю, сколько потом эта страсть заставила его совершить поступков, противных его теориям, его идеям и инстинктам, то я спрашиваю себя, существует ли для чувства школа, а не есть ли чувство просто откровение по преимуществу.

По мере того, как он смущался, мой ум прояснялся. Скоро я оказался в состоянии понимать и комментировать настоящее положение хладнокровно. Он не посмел похвалиться мадемуазель де-Вальведр, с каким рвением он искал предлога проникнуть к Алиде. Ему даже хватило такта не сказать ни слова об истраченных им деньгах. Он сказал только, что собрал сведения в окрестностях, и что ему удалось найти одного охотника, спускавшегося с горы и видевшего издали бивуак ученого и самого ученого в безопасном месте и добром здоровье. Его поблагодарили за услужливость и, как наивно сказала Павла, за доброе сердце. Его знали по имени и по репутации, но лица его никогда не замечали, хотя он упорно припоминал различные обстоятельства, при которых ему случалось находиться неподалеку от них, то на гулянке в Женеве, то в театре в Турине. Он намекал со всей тонкостью, на которую был только способен, что г-жа де-Вальведр произвела на него сильное впечатление, и что в такие-то дни, при таких-то встречах, он заметил все подробности ее туалета.

— Шел Севильский цирюльник.

— Да, помню, — отвечала она.

— На вас было бледно-голубое шелковое платье с белой отделкой, а волосы были завиты, а не причесаны гладко, как сегодня.

— А этого не помню, — отвечала Алида тоном, означавшим: «какое вам до этого дело?»

Ее холодное отношение шло до такой степени crescendo, что бедный еврей, совершенно растерявшись, отошел от угла камина, где он переваливался с ноги на ногу в продолжение четверти часа, и пошел мешать и надоедать жениху и невесте ботаникам своими тяжеловесными, насмешливыми вопросами по поводу их святых учений природы.

Я завладел местом, оставленным Мозервальдом. Отсюда лучше всего можно было видеть Алиду, так как маленькая лампа, за которой она спряталась, не мешала с этой стороны. Наконец, это место было настолько близко от нее, насколько позволяли приличия. До этой минуты, не желая садиться вдали от нее, я только угадывал ее присутствие.

Наконец-то я могу заговорить с ней. Мне было страшно трудно обратиться к ней с прямым вопросом. Наконец, я сделал отчаянное усилие, мой язык развязался, и я спросил ее, неужели я настолько несчастлив, что мой проклятый гобой действительно нарушил ее сон.

— И так нарушил, — отвечала она, печально улыбаясь, — что я больше не могла уснуть. Но не примите этого упрека за критику. Мне показалось, что вы очень хорошо играли, вот мне и приходилось слушать вас и… Но я не хочу делать вам комплиментов. В ваши годы это вредно.