Жорж Санд - Вальведр [современная орфография]

Скоро все разошлись для того, чтобы опять сойтись за обедом. Вся семья усиленно хлопотала, делая приготовления к знаменательному завтрашнему дню. Мужчины вышли пройтись. Я остался один в гостиной с г-жей де-Вальведр и ее двумя золовками. Это был новый фазис в моей пытке. Я ждал с тоской возможности обменяться несколькими словами с Алидой. Павла скоро вышла, потому что ее вызвала г-жа Обернэ примерять подвенечное платье, но мадемуазель Юста была точно прикована к своему креслу. Значит, она продолжала исполнять свою должность сторожа чести брата, несмотря на принятые меры избавить ее от этой должности. Я внимательно посмотрел на ее строгий профиль и почувствовал в ней нечто другое, чем желание противоречия. Она исполняла тяготивший ее долг. Она исполняла его вопреки всем и самой себе. Ее проницательный взгляд, ловивший нетерпеливую краску, бросавшуюся в лицо Алиды и проникавший в мое тяжелое положение, казалось, говорил нам обоим: «А вы думаете, мне весело?»

Через час крайне томительного разговора, поддерживаемого исключительно Юстой и мной, потому что Алида была чересчур раздражена, чтобы иметь силу притворяться, я, наконец, случайно узнал, что г. де-Вальведр, вместо того, чтобы сопровождать своих сестер и детей до Женевы 8 июля, доверил их Обернэ, чтобы остаться около Симплона. Я поспешил заговорить первый о грозившем мне открытии и сказал, что там-то именно и встретил г. де-Вальведра и познакомился с ним.

— Как странно, — заметила мадемуазель Юста, — г. Обернэ совсем не предполагал, чтобы вы были в этих местах.

Я отвечал с апломбом, что, желая выбраться в долину Роны, я ошибся дорогой и воспользовался своей ошибкой, чтобы взглянуть на Симплон, но, боясь шуток Обернэ по адресу моего легкомыслия, заставлявшего меня пренебрегать его инструкциями, не признался в этом в письме к нему.

— Если вы были так близко от Вальведра, — сказала Алида с тем же спокойствием, — то напрасно вы меня не посетили.

— Вы не дали мне на это разрешения, — отвечал я, — а сам я не посмел.

Мадемуазель Юста взглянула на нас обоих, и мне показалось, что она вовсе не дается в обман.

Как только я очутился наедине с Алидой, я с испугом заговорил с ней об этой роковой встрече и спросил ее, не думает ли она, что в ее муже зародились сомнения.

— Чтобы он ревновал? — отвечала она, пожимая плечами. — Он не оказывает мне такой чести! Ну, придите в себя, будьте хладнокровны. Я предупреждаю вас, что вам не хватает этого хладнокровия, и вы показались нашим странно застенчивым. Уже было сделано замечание, что вы были не таким в свое первое появление здесь в доме.

— Не скрою от вас, — продолжал я, — что я чувствую себя как на горячих угольях. Мне все кажется, что вот-вот у меня спросят отчета в этом путешествии в сторону Вальведра, и высмеют меня за мой смешной предлог. Г. де-Вальведр, вероятно, сердит на меня за то, что я подшутил над ним, выдавая себя за актера. Правда, он позволял называть себя доктором: я принимал его за эскулапа. Но я ошибся первый, а он не сделал этого ни для того, чтобы подтвердить мою догадку, ни чтобы разуверить меня, тогда как я…

— Напоминал он вам об этом? — продолжала Алида, немного озабоченная.

— Нет, ни единым словом! Это очень странно.

— Напротив, это совершенно естественно. Притворство неведомо Вальведру. Он просто все забыл. Не будем больше думать об этом, и поговорим о счастии быть друг подле друга.

Она протягивала мне руку, но я не успел прижать ее к губам. Ее дети возвращались с прогулки и влетели как ураган в дом, а потом и в гостиную.

Старший был красив как отец и поразительно походил на него. Паолино напоминал Алиду, но в карикатуре — он был некрасив. Я вспомнил, что Обернэ говорил мне о заметном предпочтении, оказываемом г-жей де-Вальведр Эдмонду, и принялся невольно подсматривать ее первые ласки к обоим детям. Старшего она покрыла нежными поцелуями и представила мне его, спрашивая меня, нахожу ли я его красивым. Затем она едва прикоснулась губами к щекам другого и добавила:

— А что касается этого, он некрасив, я это знаю.

Бедный ребенок засмеялся и, сжимая голову матери в обеих руках, сказал:

— Все равно, поцелуй свою обезьяну!

Она поцеловала его, журя за резкие манеры. Он ушиб ее щеки своими поцелуями, к которым примешивалось, кроме излияния, некоторая доза лукавства и мести.

Не знаю сам, почему эта маленькая сценка произвела на меня тяжелое впечатление. Дети принялись играть. Алида спросила меня, о чем я думаю, глядя на нее с таким мрачным видом. И так как я не отвечал, она прибавила, совсем понижая голос:

— Не ревнуете ли вы меня к ним? Это было бы жестоко. Мне необходимо ваше утешение, ибо я скоро буду разлучена с ними обоими, если только не поселюсь окончательно в этой противной Женеве. Да еще я даже не уверена, соблаговолят ли мне это разрешить.

Она сообщила мне, что г. де-Вальведр решился доверить воспитание своих двух сыновей добрейшему профессору Карлу Обернэ, отцу Анри. Воспитанные в этом счастливом и святом доме, они будут нежно любимы женщинами и серьезно обучаемы мужчинами. Таким образом, Алиде следовало радоваться этому решению, избавлявшему ее детей от тяжелых испытаний училища, и она действительно была рада, но не могла удержаться и от слез, очевидно, по адресу Эдмонда, хотя она делала все, что могла, чтобы находить одинаково печальным удаление маленького Паолино. Ее мучило также еще одно совершенно личное соображение, именно мысль о влиянии, которое Юста де-Вальведр станет приобретать все более и более над ее детьми. Она надеялась освободить их от него, а между тем, они попадали под него еще более, так как Юста поселялась окончательно в Женеве, в доме по соседству с Обернэ.

Я собирался сказать ей, что это упорное предубеждение не кажется мне очень справедливым, когда Юста вернулась и приласкала детей с одинаковой нежностью. Я отметил доверие и веселость, с которыми оба влезли к ней на колени и принялись играть ее чепчиком, а она позволяла им мять его кружева. Шаловливый Паолино кончил тем, что совсем снял с нее этот чепчик, и старая дева преспокойно позволила этим маленьким шалуньям-ручкам растрепать ее седые волосы. В эту минуту я подметил на этом суровом лице такую истинную материнскую любовь и такое трогательное добродушие, что простил ей причиненную мне неприятность.

За обедом собрались все, за исключением г. де-Вальведра, который пришел только вечером. Таким образом, я имел два или три часа передышки, и мне удалось снова стать на подходящий диапазон. В этом доме царила прелестная, мягкая любезность, и я нашел, что Алида неправа, утверждая, что обречена на жизнь среди оракулов. Если в каждом из находившихся здесь лиц чувствовались в основе истинные душевные качества и тот оттенок зрелости и спокойствия, что изобличает серьезные занятия или уважение к занятиям, то рядом с главнейшими качествами, необходимыми для практической жизни, в них чувствовалось и обаяние счастливой, благородной жизни. В некоторых отношениях мне казалось, что я у себя дома, среди своих. Но женевская семья была веселее, ее точно согревал луч молодости и красоты, сверкавший в глазах Аделаиды и Розы. Их мать, казалось, уносилась в религиозный экстаз, глядя на Павлу и думая о счастии Анри. Павла было покойна как сама невинность, доверчива как само прямодушие. Она редко бывала экспансивна, но в каждом ее слове, в каждом ее взгляде на жениха, его родных или сестер светился как бы неиссякаемый огонь преданности и восхищения.