Мигель Астуриас - Те, кто внизу. Донья Барбара. Сеньор Президент

— Как он ушел, вот что я хочу знать! — заорал он. — Срочно приказ! Для чего телефон выдуман? Чтобы ловить государственных преступников! Вот сволочь старик! Поймаю — повешу! Не хотел бы я быть в его шкуре.

Взор прокурора упал на Федину. Офицер и сержант почти силой притащили ее туда, где он орал.

— У, с-сука!.. — сказал он и, не отрывая от нее глаз, прибавил: — Она у нас заговорит! Лейтенант, возьмите десять солдат и отведите ее куда следует. В одиночную!

Неподвижный крик заполнял пространство — скользкий, раздирающий, страшный.

— Ой, что они там делают? Распинают его, что ли? — скулил Васкес.

Крик Чабелоны все острее впивался ему в грудь.

— Его! — передразнила хозяйка. — Не слышишь, это баба? Думаешь, все мужчины такие писклявые?

— Да брось ты!..

Прокурор приказал обыскать соседние дома. Группы солдат под командой унтер-офицеров отправились в разные стороны. Они осматривали дворы, дома, службы, беседки, колодцы. Взбирались на крыши, шарили под кроватями, под коврами, в шкафах, в комодах, в чемоданах, заглядывали в бочки. Не отпирают — дверь выбивали прикладом. Собаки заходились от лая, прижавшись к бледным своим хозяевам. Лай хлестал из домов.

— Сейчас сюда явятся! — с трудом проговорил Васкес.

— Ну и влипли мы!.. Было бы за что, а то по глупости…

Хозяйка побежала к Камиле.

— Вот что, — сказал Васкес, — пускай она лицо закроет да уходит отсюда.

И, не дожидаясь ответа, попятился к дверям.

— Постой! Постойте-ка! — громко зашептал он, взглянув в щелку. — Прокурор другой приказ дает, отменили обыск. Слава тебе господи!

Хозяйка кинулась к двери — посмотреть своими глазами, очень уж Лусио радуется!

— Вон тебе твой распятый!.. — шептала она.

— Кто это, а?

— Служанка ихняя. Сам не видишь? — И, увернувшись от жадных рук Васкеса: — Тихо ты! Тихо! Тихо, говорю! Ну тебя совсем.

— Ух, поволокли, беднягу!

— Как трамваем задавленная!

— С чего это, когда помирают, всегда вьюном вьются?

— Брось, не хочу я на это глядеть!

Под командой капитана — того, что с саблей, — солдаты вытащили из дома Каналеса несчастную Чабелону. Ее уже не мог допросить прокурор. Вчера, в это самое время, она была душой дома, где клевала семя канарейка, била струя фонтана, раскладывал пасьянсы генерал, капризничала Камила.

Прокурор вскочил в карету, за ним — офицер. За первым углом они исчезли в клубах пыли. Четверо грязных людей пришли с носилками за Чабелоной — отнести в анатомический театр. Солдаты маршировали в крепость, Удавиха открыла свое заведение. Васкес занял обычное место; ему не удавалось скрыть, как встревожил его арест Родасовой жены, голова разламывалась, повсюду мерещился яд, временами возвращалось опьянение и неотступно мучили мысли о побеге генерала.

А Федина сражалась с солдатами по дороге в тюрьму. Они толкали ее с тротуара на мостовую; сперва она шла тихо, но вдруг терпение у нее лопнуло, и она влепила одному пощечину. Он ударил ее прикладом — этого она не ожидала! Другой огрел по синие. Она покачнулась, лязгнули зубы, потемнело в глазах.

— Сучьи вы дети!.. На что вам ружья дали! Стыда никакого нет! — вступилась какая-то женщина, тащившая с базара полную корзину фруктов и овощей.

— А ну, молчать! — заорал солдат.

— Сам помолчи, морда!

— Ладно, ладно! Идите-ка вы лучше отсюда! Что вам, делать нечего? — прикрикнул на нее сержант.

— Мне-то есть чего, бездельники!..

— Замолчите, — вмешался офицер. — Замолчите, а то достанется!

— Еще чего! Ходят тут, цыкают… а сами-то! Кости да кожа, одни штаны болтаются… Вам бы только людям глотку затыкать! Вояки вшивые! Людей хватают ни за что ни про что!

Но постепенно она, неизвестная защитница, осталась позади и смешалась с испуганными прохожими. А Федина шла в тюрьму под конвоем, убитая горем, растерзанная, мела мостовую подолом шерстяной юбки.

Когда карета прокурора показалась у дома Абеля Карвахаля, лиценциат, в сюртуке и в шляпе, собирался идти во дворец. Он закрыл за собой входную дверь и медленно натягивал перчатку; в эту минуту его коллега подошел к нему. И, как был, в парадном платье, он пошел под конвоем по мостовой, во Второе отделение полиции, украшенное флажками и бумажными цепями. Там его немедленно отправили в камеру, где сидели студент и пономарь.

Среди полей и черепичных крыш, благоухающих апрельской свежестью, в зыбкой ясности рассвета возникают улицы. Вот — мулы, развозят молоко; они несутся во всю прыть, позвякивают ручки бидонов, хлещет бич, тяжело дышит погонщик. Вот — коровы, их доят в коровниках богатых домов и на углах бедных кварталов, а постоянные покупатели, еще не очнувшись от бездонных, стеклянных снов, выбирают лучшую корову и доят сами, искусно двигая стаканом, чтобы получить больше молока и меньше пены. Вот — разносчицы хлеба, босые, кособокие, идут на негнущихся ногах неверными, мелкими шажками, вдавив голову в плечи, под тяжестью чудовищных корзин — корзина на корзине, — огромных, как пагоды, распространяющих сладкий запах слоеного теста и поджаренного кунжута. Вот играют зорю; как всегда в торжественных случаях, будят город призраки металла и ветра, пестро чихают, вкусно поют; а в церквах, отчаянно и робко, звонят к утренней мессе, — отчаянно и робко, ибо если в дни обычных праздников колокольный звон пахнет шоколадом и пирожным, то в дни национальных торжеств он пахнет запретным плодом.

Национальное торжество…

Вместе с запахом свежей земли плывет над улицей радость горожан. Люди плещут водой из окон, чтобы меньше пылили войска, марширующие ко дворцу под сенью знамени, издающего запах нового носового платка; и кареты важных господ, разодетых в пух и прах, врачей, прячущих аптечку под полой сюртука, сверкающих генералов, пропахших свечкой, — кто в шляпе, кто в треуголке; и мелкая рысца чиновников, чье достоинство, с точки зрения доброго правительства, измеряется стоимостью похорон, которые в свое время устроит им государство.

Владыка наш, небо и земля полнятся славой твоей! Вот и Президент — далеко от людей, очень далеко, в группе приближенных. Он доволен народом, который отвечает благодарностью на неусыпные его заботы.

Владыка наш, небо и земля полнятся славой твоей! Дамы чувствуют приближение любимца богов. Жирные священнослужители кадят ему фимиам. Законники перенеслись мечтами на турнир Альфонса Мудрого. Приосанились дипломаты, кавалеры всяческих орденов, вообразив себя в Версале времен короля Солнца. При виде воскресшего Перикла облизываются журналисты, иностранные и свои. Владыка наш, небо и земля полнятся славой твоей! Поэты думают, что они в Афинах, и сообщают об этом всему миру. Скульптор, избравший своей специальностью изображения святых, ощущает себя Фидием; он улыбается, закатывает глаза, потирает руки, слушая, как приветствует народ великого своего правителя. Владыка наш, небо и земля полнятся славой твоей! Композитор, сочиняющий похоронные марши — поклонник Бахуса и святого погребения, — свесил с балкона свое помидорное рыло и смотрит внимательно, пристально — а где же там земля?…