Мигель Астуриас - Те, кто внизу. Донья Барбара. Сеньор Президент

16. Том ас Хавел исообщает, что недавнее свое бракосочетание с сеньоритой Аркел иной Су арес он посвятил Сеньору Президенту Республики.

28 апреля…

Сеньор Президент.

— Ту-па-зем-па-ка-па пар-па-ши-па-вая!

— Са-па-ма-па су-па-ка-па!..

— Я-па? Ах ты стер-па-ва-па!..

— Да замолчите вы! С самого утра: «па-па-па!», «па-папа!» Как собаки какие все равно! — крикнула донья Золотой Зуб.

Ее превосходительство, в черной кофте и фиолетовой юбке, сидела за стойкой в кожаном кресле и пережевывала ужин.

Через некоторое время она обратилась к медноликой служанке с тугими, лоснящимися косами:

— Панча, скажи-ка там бабам, чтоб шли сюда! Тоже моду завели, прохлаждаются! Как народ соберется, чтоб все тут были, как одна! Вечно их погоняй, сучьи дети!

Прибежали две девицы — без туфель, в одних чулках.

— Разбегались! Играть вздумали! Ах ты, ох ты, какие раскрасавицы! Консуэло! Аделаида… Аделаида, кому говорю? Придет твой майор, забери у него шпагу, а то много задолжал. Эй, рыло, сколько он задолжал?

— Девятьсот… А еще вчера я ему тридцать шесть дал, — ответил буфетчик.

— Да, за шпагу столько не выручишь… не золотая… Ну, с паршивой овцы… Аделаида! Я стенке говорю или тебе?

— Я слышу, донья Чон, слышу… — проговорила сквозь смех Аделаида Пеньяль, вырываясь от подруги, которая дер-Жала ее за косу.

Девицы заведения «Сладостные чары» молча рассаживались на старых диванах. Длинные, коротышки, толстухи, тощие, старые, молодые, совсем девочки, смирные, дикие, белокурые, рыжие, черноволосые, большеглазые, с заплывшими глазками, смуглые, белые, краснокожие. Разные — и все же одинаковые. Они одинаково пахли — мужчиной. Резкий запах гниющих ракушек. В кофтах дешевого шелка хлюпали груди. Девицы развалились на диванах, демонстрируя дряблые икры пестрые подвязки, нарядные панталоны — красные с белой мережечкой или розовые с оборкой из черных кружев.

Ожидание их бесило. Они сидели, словно на вокзале, сгрудившись около зеркал, по-козьи поводя глазами.

Одни дремали, другие курили, третьи хрустели мятными леденцами, четвертые пытались подсчитать мушиные следы на белых с голубым бумажных гирляндах, украшавших потолок. Соперницы затевали склоку, приятельницы медленно и бесстыдно ласкали друг друга.

Почти у всех были прозвища. Большеглазую звали «Совой»; если, она к тому же была коротконога — «Совкой»; если состарилась и раздалась — «Совищей». Курносую звали «Моськой», смуглую — «Негритянкой», краснокожую — «Колбасой», косоглазую — «Китайкой», белокурую — «Паклей», косноязычную — «Заикой».

Кроме этих, ходовых, прозвищ, были тут «Ворона», «Свинка», «Лапа», «Кишка», «Мартышка», «Глиста», «Голубка», «Насос», «Коврижка», «Бомба».

К вечеру приходило обычно несколько мужчин — полюбезничать, полизаться, пощупать незанятых девиц. Они были напомажены и щеголеваты. Донья Чон с большим удовольствием вытолкала бы их взашей, — нечего ходить, если в кармане пусто! Но приходилось терпеть, чтоб не разозлить «королев». Бедные королевы, стосковавшиеся по ласке, держались за этих мужчин — жестоких сутенеров, жадных покровителей. Хоть какой, а свой!

В это же время являлись мальчишки. Почти лишившие дара речи, они неуклюже переминались с ноги на ногу, дрожа, как бабочка в сачке, и приходили в себя только на улице. Эти — ничего. Смирные. Пятнадцать лет. «Спокойной ночи». — «Не забывай». Гадкий вкус во рту, будто червей наелся (а раньше, когда шел сюда, это пахло подвигом и грехом!), и сладкая усталость, как после приступа смеха или занятий акробатикой. Ох, хорошо на улице, подальше от вонючего борделя! Они кусали воздух, как свежую траву, и любовались звездами, лучами собственной силы.

Потом приходили серьезные клиенты. Почтенный делец, пылкий и пузатый (астрономическое брюхо!). Приказчик — обнимает, словно шелк отмеряет! Врач — будто сердце выслушивает! Газетчик — опять в долг влезет! Адвокат, вульгарный, трусливый и какой-то домашний, как кошка или герань. Провинциал — молокосос. Чиновник — сутулый и нудный. Буржуа с одышкой. Скорняк, пропахший овчиной. Богач, поминутно трогающий украдкой цепочку, и бумажник, и часы, и кольца. Аптекарь, более молчаливый и спокойный, чем парикмахер, но не такой внимательный, как дантист.

К полуночи шел дым коромыслом. Мужчины и женщины испепеляли друг друга губами. Поцелуи — похотливое, слюнявое чавканье — сменялись укусами, откровенности — побоями, улыбки — хохотом, а выстрелы пробок — настоящими выстрелами, если находились смельчаки.

— Вот это жизнь! — восхищался какой-то старичок, привалившись к столику. Глаза его блуждали, ноги подгибались, а на лбу вздулись пылающие вены.

И, все больше распаляясь, он спрашивал собутыльников:

— А могу я вон с той пойти?

— Конечно! Для чего ж они здесь?

— А вон с той, рядом?… Она мне больше нравится!

— Ну, ясное дело, и с этой можно.

Через комнату пробежала брюнетка, сверкая босыми ножками.

— А вот с этой?

— С какой? С мулаткой?

— Как ее зовут?

— Аделаида, а по прозвищу — «Свинка». Только на нее глядеть нечего, она с майором Фарфаном. Он, говорят, у нее постоянный.

— Ух и Свинка, как его обхаживает! — пробормотал старичок.

Девка охмуряла Фарфана, вилась змеей, близко смотрела на него, околдовывала глазами, прекрасными от белладонны, прижималась мясистыми губами (она целовала языком, словно марку клеила), тяжелой теплой грудью и круглым животом.

— Убери ты эту гадость! — шепнула она майору. И, не ожидая ответа (надо ведь поскорей!), отвязала шпагу и передала буфетчику.

Сквозь туннели слуха пронесся поезд криков…

Парочки танцевали — кто в такт, кто не в такт, — словно животные о двух головах. Мужчина, размалеванный, как женщина, играл на пианино. И у него и у пианино не хватало зубов. «Я человек нежный, деликатный, — говорил он, если его спрашивали, зачем он красится, и добавлял, для ясности: — Друзья зовут меня Пепе, а мальчики — Виолеттой. Ношу я открытую рубашку, хоть в теннис и не играю, — для красоты, монокль — для элегантности, а фрак — для развлечения. Пудрой — ах, какое противное слово! — и румянами замазываю оспины, бросила в меня, проклятая, горсточку конфетти. А мне все равно, я и так хорош!..»

Пронесся поезд криков. Под его колесами, среди поршней и шестеренок, корчилась, держась за живот, пьяная баба, бледная, белая как мука, а слезы катились по ее лицу, смывая румяна и помаду.

— Ой, прида-а-а-а-тки! Ой, мои прида-а-а-а-тки! Ой, о-о-ой, прн-да-а-а-а-тки! Придатки! Ой, придатки! О-о-ой!..

Все, кроме пьяных, побежали посмотреть, в чем дело. Женатые спешили узнать, не ранена ли она, чтобы уйти до при хода полиции. Другие испугались куда меньше и носились по комнате просто так, чтобы потолкаться. Группа вокруг женщины росла, а она все корчилась, выпучив глаза, вывалив язык У нее выскочила вставная челюсть. Публичный бред, публичное сумасшествие. Кто-то захохотал, когда челюсть запрыгала по цементному полу.