Мигель Астуриас - Те, кто внизу. Донья Барбара. Сеньор Президент

Имение основал когда-то дон Эваристо Лусардо, один из тех кочевннков-льянеро, что бродили — да и по сей день бродят — со своими стадами по обширным пастбищам вдоль реки Кунавиче. Нередко они уходили с берегов Кунавиче к берегам Арауки поближе к населенным местам.

Его наследники, как истинные льянеро, не брезговали черной работой и одевались в гарраси {51} . Они никогда не покидали пределов своих владений и, укрепив и расширив имение, сделали его со временем одним из самых крупных в округе. Когда же семейство разрослось и разбогатело и одна часть его подалась в города, а другая осталась под пальмовой кровлей Родительского гнезда, продолжая жить спокойной, патриархальной жизнью своих предков, между многочисленными наследниками начались раздоры, принесшие семейству печальную славу.

Последним владельцем Альтамиры был дон Хосе де лос Сантос. Желая спасти хозяйство от разорения, неминуемого при постоянных разделах, он купил у своих совладельцев право наследования, заплатив за него ценой долгих лет труда и лишений. Однако после его смерти дети его — Хосе и Панчита, тогда уже бывшая замужем за Себастьяном Баркеро, — предпочли все же разделиться, и из старинного имения образовалось два. Хозяином одного, сохранившего прежнее название, стал Хосе, хозяином другого — оно получило название Ла Баркеренья — стал Себастьян.

С тех пор, из-за неточной фразы в акте о разделе, где про границу говорилось: «до пальмовой рощи Ла Чусмита», начались споры между братом и сестрой. Каждая из сторон упорно претендовала на опущенное в документе слово «включительно», и разногласия вскоре переросли в одну из тех тяжб, которые обогащают несколько поколений адвокатов. Дело кончилось бы полным разорением обеих семей, если бы в ответ на предложение суда поделить спорный участок пополам тяжебщики в порыве той самой непримиримости, которая заставляла их идти на огромные издержки ради клочка бросовой земли, не заявили:

— Все или ничего!

И так как «все» не могло принадлежать одновременно обоим, то оба согласились на «ничего». Каждый обязался поставить со своей стороны рощи изгородь, вследствие чего между двумя владениями появился огороженный и никому не принадлежавший участок.

Но и на этом тяжба не прекратилась. В середине пресловутой рощи находилась старица высохшего протока. Зимой она превращалась в трясину, в наполненный грязью водоем, засасывавший всякого, кто пытался его пересечь. Как-то, обнаружив в трясине корову с клеймом Ла Баркереньи, Хосе Лусардо заявил Себастьяну Баркеро протест, обвиняя его в нарушении неприкосновенности заповедной территории. Пререкаясь, они оскорбили друг друга. Баркеро замахнулся на шурина хлыстом, но Лусардо, выхватив револьвер, выстрелом в лоб свалил его с лошади.

Вражда перешла в кровную месть. Лусардо и Баркеро беспощадно убивали друг друга и в конце концов истребили почти все селение, состоявшее в основном из отпрысков обеих фамилий.

Ненависть свила себе гнездо и внутри каждого из этих семейств.

В ту нору шла война между Испанией и Соединенными Штатами {52} . Хосе Лусардо, верный своей крови, как он говорил, сочувствовал матери-родине. Феликс же, его первенец, дитя новой эпохи, был восторженным поклонником янки. Однажды, получив из Каракаса газеты, приходившие не чаще раза в месяц, они после первых же сообщений, прочитанных сыном вслух, — дон Хосе уже плохо видел, — горячо поспорили.

— Надо быть круглым дураком, — запальчиво крикнул старик, — чтобы верить в победу чикагских колбасников.

Феликс, мертвенно-бледный, приблизился к отцу и прерывающимся от гнева голосом бросил ему в лицо:

— Может быть, испанцы и победят, но я не допущу, чтобы вы оскорбляли меня без всяких на то оснований.

Дон Хосе смерил его сверху донизу презрительным взглядом и разразился хохотом. Обезумевший сын выхватил из-за пояса револьвер. Отец резко оборвал смех и, не повышая голоса, не шелохнувшись, раздельно и четко произнес:

— Стреляй! Но не промахнись, иначе я пригвозжу тебя к стене одним ударом копья.

Дело происходило в столовой вскоре после обеда, когда вся семья была в сборе. Донья Асунсион бросилась между мужем и сыном, а Сантос, тогда четырнадцатилетний подросток, замер на месте, словно парализованный.

Феликс, подавленный ужасающим спокойствием отца, уверенный, что тот, не моргнув глазом, приведет в исполнение свою угрозу, если он выстрелит и промахнется, а может быть, просто раскаиваясь в своей дерзости, сунул револьвер за пояс и вышел из столовой.

Спустя несколько минут он уже седлал коня, готовясь покинуть отчий дом, не внемля мольбам и слезам доньи Асунсион. Дон Хосе, словно не произошло ничего особенного, надел очки и спокойно продолжал читать газетные сообщения, кончавшиеся вестью о катастрофе при Кав ите {53} .

Но Феликс не только покинул родительский кров, — он объединился с Баркеро против Лусардо в их смертельной вражде, самой ярой вдохновительницей которой была его тетка Панчита. Власти смотрели сквозь пальцы на эту вражду и не осмеливались вмешиваться в дела двух семейств, обладавших в те времена властью касиков {54} штата Арауки.

Уже почти все Лусардо и Баркеро враждовали друг с другом, когда однажды под вечер, зная, что родители находятся в селении на петушиных боях, подвыпивший Феликс, подстрекаемый своим двоюродным братом Лоренсо Баркеро, прибыл туда и, протиснувшись сквозь толпу петушатников в круг, завопил:

— Я принес порториканского петушка. Это даже не янки! А ну, найдется здесь хоть один паршивый испанец, который захочет сразиться с ним? Ставлю моего с зачехленными шпорами и без подготовки.

Неравная война уже была завершена победой североамериканцев, и слова Феликса прозвучали явным вызовом отцу. Дон Хосе вскочил в круг и, потрясая хлыстом, ринулся к наглецу. Феликс выхватил оружие, дон Хосе последовал его примеру и… Немного погодя, подавленный, мрачный, на глазах постаревший, дон Хосе вернулся домой и сказал жене:

— Я убил Феликса. Его несут сюда.

Тут же он оседлал коня и отправился к себе в имение.

Приехав, он сразу же прошел в столовую, где когда-то разыгралась первая часть трагедии, заперся там, строго предупредив, чтобы его не беспокоили, снял с пояса наконечник копья и сильным ударом вонзил его в глинобитную стену в том самом месте, где копье погрузилось бы, пробив сердце сына, метни он его в тот злосчастный вечер. Он считал, что убил Феликса именно в этой комнате, в тот момент, когда произнес свою страшную угрозу, и теперь должен искупить свой тяжкий грех — он будет глядеть на торчащее в стене преступное оружие до тех пор, пока глаза не потухнут навсегда.

И он сдержал свой обет. Никого к себе не впуская, без воды и пищи, застыв в кресле, почти не мигая, вскоре приноровившись видеть даже ночью, непоколебимо твердый в страшном акте искупления, он несколько дней подряд пробыл в комнате, ожидая смерти, к которой сам себя приговорил. Здесь и нашла его смерть: в кресле, уже окостеневшего, с застывшим взглядом, устремленным на воткнутое в стену копье.