Мигель Астуриас - Те, кто внизу. Донья Барбара. Сеньор Президент

— Нет. Ни одного слова. Клянусь! Это я ему сказала.

— Ты? Собака забежала вперед стада?

— Получилось нечаянно. Слушай. Я была очень сердита, ведь он ни разу не пригласил меня танцевать.

— И чтобы отомстить ему, ты пошла с Пахароте? Мы все видели. А потом доктор отстранил Пахароте и сам танцевал с тобой.

— Погоди, я все расскажу. Говорю, я была очень зла. Так зла, что чуть не разревелась, но он вдруг взглянул на меня, и я, чтобы скрыть чувства, не показать ему, как он меня обидел, улыбнулась. Но не так, как хотела, понимаешь?

— Ясно, где уж тут улыбаться!

— Ну так вот. И знаешь, как я решила поправить дело? Пропади все пропадом, думаю. Уставилась на него и говорю: «Противный!» — Марисела заливается краской и добавляет: — Ну что? Видела ты в жизни такую наглую женщину, как я?

В этой фразе — вся ее наивность, но Хеновева думает иначе: «А вдруг это то, о чем говорит дедушка: яблочко от яблоньки недалеко падает?»

— Ты что, Хеновева? Я плохо поступила, да?

— Нет, Марисела. Просто я хочу знать, что было дальше.

— Дальше? По-твоему, этого мало? Ведь я в одном слове сказала ему все!

— И он понял?

— Во всяком случае, он сбился с такта. А у него такой тонкий слух! Он не сказал ни слова и больше ни разу не посмотрел на меня… Вернее, не знаю, я сама после этого глаз не смела поднять.

Хеновева снова задумывается. Молчит и Марисела, и ее взгляд тонет в светлой дали саванны, спящей в лунном сиянии. Внезапно она принимается хлопать в ладоши:

— Я сказала! Я все сказала ему! Теперь, если он останется прежним, то уж не по моей вине.

— Ну, хорошо, Марисела. Что же теперь будет?

— А что должно быть? — допытывается девушка, видимо не понимая вопроса. Но тут же принимается убеждать подругу и самое себя: — Но, послушай, что же мне было делать? Пойми: весь день я мечтала об этих танцах. Думала: ну, сегодня-то он мне скажет! А потом, я ж говорю тебе, у меня вырвалось нечаянно. Ты сама виновата. Всякий раз, как мы с тобой встречаемся, ты твердишь: «Все еще не объяснился?» А теперь вот ревнуешь.

— Да не ревную я, просто думаю о тебе.

— С таким озабоченным лицом, когда я так довольна?

Пахароте, разыскивая Хеновеву, обещавшую ему танец, который уже начали играть, подошел к ним, и разговор прервался.

Марисела осталась у изгороди, ожидая, когда пригласят и ее. Но никто не подходил, и она мысленно продолжала говорить с Хеновевой.

«Ну, хорошо, Марисела. Что же теперь будет? Думаешь, все может пойти по-старому после того, что случилось? Воображаешь, что, решившись произнести то, что не осмеливались сказать тебе, ты всего добилась? Неужели не понимаешь — ведь ты лишь усложнила дело! С каким лицом ты предстанешь перед Сантосом завтра, если он сегодня не подойдет и не скажет, что любит тебя?… А он не идет. И не придет всю ночь. В какую лужу ты села! И все потому, что не умеешь скрывать свои чувства. Ты только представь, что он сейчас думает о тебе. Он, такой… противный!

— Я знаю, что я противный. Ты мне это уже сказала.

— Ах! Вы здесь?

— Да. Ты разве не видишь?

— Нехорошо ходить на цыпочках и подслушивать, что думают другие.

— Я шел не на цыпочках и не обладаю даром читать чужие мысли. Но когда думают вслух, рискуют быть услышанными.

— Я ничего не говорила.

— Тогда я ничего не слышал.

Пауза. Долго он будет молчать? Робким его не назовешь. Может, помочь ему, чтобы язык развязался?

— Так вот…

— Что?

— Ничего.

— Ну, ничего так ничего, — смеется он.

— Над чем вы смеетесь?

— Ни над чем. — Он продолжает смеяться.

— Ха! Может, свихнулись?

— Говорят, в льяносах рассудок у людей мутится от лунного света.

— Не знаю, как ваш, а мой в полном порядке.

— Тем не менее влюбиться в Пахароте, так сразу, не подумав, это безумие. Пахароте хорош на своем месте, но не как жених…

— Ха! А почему бы и нет? Разве я не была бездомной скотиной, когда вы подобрали меня? У кого такая мать, тому и такой отец хорош.

— Я предвидел, что услышу сегодня и эти «ха» и вульгарные поговорки. Но сейчас ты делаешь все это мне назло. Так что, если тебе угодно обманывать меня, придумай что-нибудь поумнее.

— А что же вы-то не придумали ничего умнее, как сказать, что я влюблена в Пахароте? Теперь я могу посмеяться. Учитель острамился перед своей ученицей!

— Так не говорят: «острамился».

— Ну, попал впросак… Или опять плохо сказано?

— Нет, — говорит он и надолго задерживает на ней взгляд. Затем спрашивает: — Вдоволь посмеялась?

— Вполне. Придумайте что-нибудь, может, еще посмеюсь. Скажите, например, что вы пришли сюда, к изгороди, помечтать об одной из своих каракасских «приятельниц». Уж я-то знаю, что она вовсе не приятельница, а невеста ваша.

— Ну, если ты начнешь смеяться над моей…

— Ясно, хоть и не договариваете. Я уже смеюсь. Слышите?

— Продолжай, продолжай. Мне приятен твой смех.

— Тогда я снова стану серьезной. Я не желаю быть забавой для кого бы то ни было.

— А я придвинусь поближе и спрошу: «Ты любишь меня, Марисела?»

— Я обожаю тебя, противный!»

Но весь этот разговор происходил только в воображении Мариселы. Может быть, подойди Сантос к изгороди, такой разговор и состоялся бы; но этого не случилось.

«Да нужны ли мне его объяснения? Разве без них я не могу любить его, как раньше? И разве моя нежность к нему — это любовь? Нежность? Нет, Марисела. Нежность можно питать ко многим сразу. Обожание?… Ах, зачем все эти слова!»

На этом Марисела с ее сложной и одновременно наивной душой сочла решенной трудную проблему отношений с Сантосом Лусардо.

Любовь ее не была еще земной, жаждущей телесных наслаждений, хотя и не походила на платоническое обожание. Жизнь, склоняя это чувство то в одну, то в другую сторону, должна была определить его будущую форму; но сейчас, находясь на точке равновесия между мечтой и действительностью, оно оставалось пока страстью без имени.

Как ни странно, но Сантос тоже стал задумываться о своих отношениях с Мариселой и искать решения этого вопроса.

С беспристрастным видом, чтобы лучше разобраться в своих чувствах, он уселся за письменный стол, очистил его от вороха бумаг и книг, которые незадолго до этого перелистывал, и уложил их в две аккуратные стопки, словно речь шла о том, чтобы просмотреть именно эти юридические книги и счета по хозяйству; затем, положив на каждую стопку руку, словно желая превратить в осязаемые вещи те чувства, над которыми ему предстояло размышлять, он проговорил, глядя на бумаги под левой ладонью:

— Марисела влюбилась в меня, это очевидно, — да простится мне моя самонадеянность. Этого следовало ожидать: годы, стечение обстоятельств… Она красива, — настоящая креольская красавица, — мила, интересна по складу души, общительна и могла бы стать хорошей подругой для человека, неизвестно еще сколько времени вынужденного вести эту скучную, полную неудобств жизнь среди пеонов и скота. Трудолюбива, решительна и не отступит перед трудностями. Но… из этого ничего не выйдет!