Александр Амфитеатров - Сумерки божков

— Во втором браке вы были, кажется, более счастливы?

Мамаша закатила глаза.

— Ах, мой второй муж был ангел, а не человек. Конечно, он женился на мне уж очень немолодым, но зато не всякая герцогиня так живет, как жила я за вторым моим мужем, мусье Хлебенный… Вас, разумеется, никакою роскошью удивить нельзя, но — поверите ли? — у нас в доме — хи-хи-хи! — звыныть мене — даже в известном месте бархатные обои были…

— Да-с, это шик-с! — одобрил Сила Кузьмич. — У меня в доме — сознаюсь — не дошли…

— Ну-ну! Воображаю! У такого-то богача! Вы только мне приятное хотите сказать, а воображаю! Поди, все — мраморное!

Мориц Раймондович Рахе, ушей которого коснулся этот глубокомысленный разговор, оторвался от внимательной беседы с Самуилом Аухфишем, пылко выводившим ему музыкальное родословие Нордмана — через Мусоргского и русланистов — от Роберта Шумана. [354] Штундисты (нем. Stunde — час, время религиозного чтения у немцев) — приверженцы секстанского течения среди русских и украинских крестьян, возникшего во второй половине XIX в.; позднее слилось с баптизмом. Русланисты — последователи М.И. Глинки, автора оперы «Руслан и Людмила» (1842), положившей начало русской эпической опере. Роберт Шуман (1810–1856) — немецкий композитор, музыкальный критик; представитель романтизма.

— Н-ню, а куда вы будете прятал Вагнер? — твердил капельмейстер. — Без Вагнер где бы вы находил один такой чрезвычайно густой оркестр?

— Вы, Мориц Раймондович, готовы слышать Вагнера уже в каждой лишней арфе, в каждом нарастании струнных, в каждом плаче усиленных духовых… Виолончель — по-вашему — не играла до «Тристана и Изольды» и только марш в «Сумерках богов» открыл людям тайну валторны…

— Н-ню, ви совершенно напрасно понимал меня за такая большая осел, aber… Warten Sie [355] * Но… Подождите {нем.). , Самуэль Львовиш… Слю-хайте, слюхайте немножко на Сила Кузьмич: was spricht er doch da, zum Teufel?! [356] Что же он там говорит, к дьяволу?! {нем.)

Сила Кузьмич, заметив обращенные к нему взоры Рахе и Аухфиша, — с левого бока тоже не без удивления прислушивался глуховатый старик Поджио, — чуть мигнул им татарским глазком своим.

— Да-с, — вздохнул он, — так, стало быть-с, второй супруг ваш оправдал себя пред вами и восстановил несколько пол наш в вашем добром мнении-с?

— Хи-хи-хи! Как вы это говорите, мусье Хлебенный!

— Давно вы изволили потерять супруга вашего?

— Ах! уж давно, давно, мусье Хлебенный! Да! Нет моего голубчика! Вдовею седьмой год.

— Замуж — не думаете-с?

— Хи-хи-хи! Вот нескромный!

— Что же-с? Вы так молоды и свежи-с…

— Ах, мусье Хлебенный! Перед детьми стыдно. И люди смеяться будут: в третий-то раз! Скажут: вот ведьма, — двух мужей уморила, за третьего берется…

— А третий, может быть, вас уморит-с. Стало быть, будет долг платежом красен-с. Ничего-с.

— Вы насмешник, все смеетесь с меня…

— Напраслина-с. Где нам? Сами того боимся, как бы кто не осмеял-с.

Вдова потупила стыдливые очи.

— Уж если желаете правду знать, то — следовало бы, — шепнула она. — Я, мусье Хлебенный, очень много теряю чрез то, что вдовею. Состояние мое расстроено. У меня опека. У меня процесс. Как тут обойтись без мужчины, мусье Хлебенный? Мое дело вдовье, женское.

Сила согласно кивал головою.

— Имеете ли в виду избранника-с?

Вдовица нырнула пунцовым лицом в салфетку.

— Хи-хи-хи! нет, вы ужасно, ужасно какой нескромный!

— Помилуйте-с. Дело Божье-с. Дурного нету ничего-с…

— Что ж? — уклоняясь от прямого ответа, улыбалась самодовольная вдова. — Конечно, и в том вы правы, мусье Хлебенный: я еще не перестарок какой-нибудь и душу спасать мне рано… Живу в провинции — как в пустыне. От завода, покуда процесс тянется, отлучиться не смею. Местечко наше глухое — ужасть, какие сплетники. Одинокой женщине, если не старая и собою недурна, просто жить нельзя: сейчас что-нибудь сочинят и пронесут. Особливо акцизничиха да судебного следователя жена. Уж из-за того одного стоит выйти замуж, чтобы от сплеток освободиться.

Аухфиш нервно отвернулся к Мешканову.

— Слышали? Вот тип!

— Хо-хо-хо! Она и третьего уморит.

— Сын перед нею благоговеет, как перед святынею какой-то, а она в нем — наголо — видит только новую доходную статью!

— Хо-хо-хо! Эдгар будет оперы писать, а она гонорарий получать да хахалям фраки шить. Жетоны дарить. Посмотрите на жеребца-то!.. Хо-хо-хо…

Тостов было мало. Тосты были скучны. Обилие посторонних и малознакомых гостей стесняло. Громадная мещанская туша г-жи Нордман точно придавила собою артистическую богему…

Встали из-за столов.

— Вы — домой? — тихо спрашивала в амбразуре окна Берлогу Елизавета Вадимовна Наседкина.

— Нет, вас провожу.

— А затем, конечно, к Юлович?

— По всей вероятности.

— Зачем?

— Да — рано еще. Нервы взвинчены. Спать все равно не могу. Куда же деваться?

— А если бы я попросила вас — не ездить?

— Почему?

— Просто потому, что мне не хочется, чтобы вы туда ездили?

— Каприз?

— Нет, убеждение, что вам там не место.

— Мне? Да — что я за бог такой?

— Вот именно, вот именно дурно то, что вы этого не понимаете. Вот именно о том я мечтаю, чтобы вы поняли, какой вы бог, и не унижали бы своего божества.

— Лиза, вы воображаете бедную Машу Юлович устроительницею оргий каких-то…

— Извините, нет: этой чести я ей не делаю. Видеть вас в безумстве оргии — мне, вероятно, было бы неприятно, как женщине, но я поняла бы вас, как артистка, как человек. Но вы — среди мелкого богемного кутежа…

— Право, вы очень ошибаетесь, Лиза. Никаких кутежей у Юлович не происходит. Ее дом — просто последний пристойный огонек, на который может прийти наш брат, опозднившийся бездомовник. Немножко играют у нее. Немножко пьют бессарабское вино. Болтаем в товарищеском кружке. Смешит какой-нибудь шут гороховый, вроде Ваньки Фернандова…

Пухлое лицо Наседкиной раздулось в гримасу презрительного негодования.

— Вам — играть в карты! Вам — забавляться обществом Ваньки Фернандова!.. Создатель Фра Дольчино и — Ванька Фернандов! Боже мой! Андрюша! За что вы себя губите?

Она произнесла тихий вопрос свой с таким ярким отчаянием, что Берлога оторопел.

— Да — что вы, Лиза, право? Словно я маленький мальчик или новичок какой-нибудь? Кажется, не первый год я так живу, и — как видите, ничего, не погиб… процветаю!

Она продолжала скорбно смотреть на него большими серыми глазами и повторяла:

— Фра Дольчино и Ванька Фернандов!

Берлога сделал гримасу.

— Милая Лиза, Фра Дольчино остался в уборной. Вы сейчас тоже не Маргарита Трентская. Вносить в жизнь театральные фигуры — смешно и пошло.

Она остановила его.

— Может быть, смешно, но не пошло. Не клевещите на поэзию наших призраков. Наше воображение — наша святость, наша сила. Как я люблю Дон Кихота. Если бы можно было жить цельно, как он!