Александр Амфитеатров - Сумерки божков

— Божественное-с. Как деды, так и мы-с. По сословию-с.

Постоянно менялись у Силы Кузьмича фавориты и фаворитки — случайные люди. Он привязывался то к талантливому литератору, то к энергичному земцу, то к вдохновенному сектанту, то к энтузиастке-сердобольнице какой-нибудь — на короткие сроки, но с пытливою страстностью, точно натуралист, обретший новый животный экземпляр, в котором ему чудятся еще не открытые данные, еще не изученные законы, способные сделать поворот в его науке или дать ей хоть толчок вперед. В подобных увлечениях Сила Кузьмич бывал широк беспримерно. По одному слову своих случайных людей он покрывал целые уезды школами, больницами, осушал болота, воздвигал обсерватории, учреждал стипендии, отправлял экскурсии в Камчатку или на Новую Землю, субсидировал бездоходные журналы и неидущие газеты, издавал многотомные сочинения, безнадежные к сбыту, основывал библиотеки и читальни, приобретал картины, статуи, кредитовал изобретения, театральные предприятия и всевозможные начинания искусства. Так продолжалось, покуда случайный человек не раскрывался ему весь до дна. И — в ту же минуту — становился он Силе Кузьмичу не нужен и неинтересен, словно найденный экземпляр обманул натуралиста, и тому теперь досадно, зачем он истратил столько времени, возясь с незначительным видоизменением обыкновеннейшей особи, которую случайный оптический обман показал ему за новую породу. И для разжалованного фаворита наглухо запирались и сердце, и карман Силы Хлебенного. Дон Жуан ди Маранья не переменил на веку своем столько любовных увлечений, сколько этот краснолицый, лысый, утирающийся фуляром Сила Кузьмич — увлечений людьми тех или других идей. В последнее время направление любопытств потянуло его в другую сторону.

— Рабочего человека узнать бы-с… — говорил он часто и с открытою тоскою.

— Будто ты, Сила Кузьмич, рабочих не знаешь? Весь век с ними возишься.

— Хозяйское знатье-с… А вот — как он сам по себе-с… внутре?

— Однако тебя считают чуть ли не первым на всю Россию знатоком рабочего быта? В комиссиях разных участвовать приглашают тебя, как сведущего человека, и мнения твои всегда бывают самые полезные…

— Чутьем действую-с. Нутро, значит, еще не вовсе позабыло, как дед рабочим был. Но знатья истинного — нет. Где же?.. Не то-с!.. И трудно-с, невозможно-с… Я хозяин, он рабочий, — как теперича, с какой стороны мне к нему по-дойти-с? Овраг-с!

— Вот-с, — говорил он однажды Берлоге, — вот-с ты намедни стихи мне читал… о мужике… графа Алексея Толстого сочинение… [345] …стихи… графа Алексея Толстого… — Речь, видимо, идет о поэте, писателе, драматурге, прозаике графе Алексее Константиновиче Толстом (1817–1875). что, стало быть-с, будто бы «есть мужик и мужик: коли он не пропьет урожаю, я того мужика уважаю»… Я же того мнения-с: никакого мужика он не уважал-с — он, твой граф Алексей Толстой-с. А уж насчет тверезого мужика окончательно врал-с, ибо тот мужик, который урожай свой пропивает, для нашего брата, крупного землевладельца, в качестве дешевого кабальника, куда спорее-с… Это все равно-с, как мы, фабричные хозяева, рабочих в реестрах своих размечаем: хороший рабочий, дур-ной-с рабочий. Или тоже в зверинцах: этот лев — умный, а тот лев — глупый. Который о воле позабыл, породу свою смирил, у сторожа руки лижет, у публики подачек просит, укротителя на себе верхом возит, — словом, позволяет проделывать над собою всякое надругательство, льву несвойственное, тот лев — видите ли-с — умный. А ежели сохраняет любовь к свободе, ревет, мечется, на публику зубы скалит, сторожу, того гляди, голову оторвет, падали тухлой жрать не желает, а иной и вовсе есть и пить перестал, голодом уморить себя с тоски пробует, то подобного льва содержатели зверинцев почитают глупым-с. Ибо он сохраняет в себе льву свойственное и не хочет существовать хозяину своему — в профит и выгоду, но в ущерб и обиду своей львиной природе. Так что — понимаешь? — выходит: который лев — по-львиному дурак, тот для человека — подручный и умелый. Так и с рабочими. Ежели рабочий сам для себя враг — он для хозяина хорош, его хозяин возлюбит. А который сам себе врагом быть не желает, шкуру свою жалеет и человека в себе бережет, — такого рабочего для хозяина нет хуже, и хозяин ему враг. Как же, братец, нам в такой позиции милой друг дружку познавать-то? Так — сидим насупротив, смотримся из очей в очи да думаем: ах ты, распостылый! Только всего и знатья…

— Но ведь у тебя, Сила, на фабриках — говорят, не так?

— Стараюсь, чтобы было не так… да — что!.. Не то-с!

— У тебя там и школы, и больницы, и народный дом, и жилища усовершенствованные…

Сила утирался фуляром и говорил:

— Не то-с… Все равно что голодному — мармеладина в рот… Не то-с!

— Чего же тебе еще надо?

— То-то вот и говорю: кабы знатье-то!

— Ну, брат, это сказка про белого бычка!

А задумчивый Сила твердил:

— Что я рабочего своего лучше знаю, чем многие другие хозяева, с тем я, пожалуй, согласен-с. Да ведь — как знаю? Этак вон опять скажу, и содержатели зверинцев полагают, будто они своих зверей знают. А который из них в душе у своего зверя был? который в состоянии львиное сердце понять? мысли его прочитать? чувства его воспринять? К тому только и сводится знатье их, что столько-то раз в день накорми, да тогда-то из кишки водою облей, да — эйн, цвей, дрей… гоп!., через обруч!.. Один укротитель мне хвалился даже, будто звери его любят: «Верю им, — хвастает, — больше, чем детям родным». Я и говорю ему: «Отчего же вы, сэр, никогда не становитесь к ним спиною?..» А он в ответ: «Помилуйте! как можно? разорвут!..»

Сила вытирался фуляром. Берлога хохотал, но спорил:

— Однако тебя рабочие действительно любят?

Сила Кузьмич махал рукою.

— Эх!

— Сила! Ты нестерпимый скептик. Мало ли ты имел доказательств?..

— Эх! Ну за что им меня любить-с? За мармеладины мои? Это — все равно-с, как если бы лев возлюбил хозяина за то, что сторож его клетку чистит-с… Дудки-с! Где клетки-с, там о любви — напрасный разговор-с! Любить значит — знать-с. Стало быть, какая же любовь, если знатье немыслимо-с, и даже языка между нами общего нет? В том вся и любовь-с, что мысли свои взаимно скрывать и ухмыляться приятно друг другу обучились. Ну а спиною друг к другу стать, извини, не посмеем: неравно любитель-то — от большой любви — разорвет?..

— В любовь рабочих не веришь, а сам — как их любишь!

— Одному любить множество — не штука-с. Вот множеству одного любить — это вряд ли-с: мудрено. Не за что-с. Да и Бог весть, люблю ли я их еще-с? Может, люблю — как жареного карася в сметане: потому что вкусно его кушаю…

— Клевещешь на себя, брат Сила!

— Любовь-с и знание, по-моему, неразделимы-с. Прежде чем не узнаешь, — как любить? И сейчас я не то что люблю, а знания о них ищу. Потому что чутье мое меня к ним тянет, но знатья о них нет. Кабы какой человек принес мне рецепт, как рабочего человека познать, озолотил бы я его, братец ты мой…