Густав Майринк - Произведение в алом

И вдруг... обнаружил себя стоящим в каком-то чудесном саду... высоко-высоко над городом... Меня окутывал волшебный аромат цветущей бузины, а я... я смотрел вниз, на бескрайнее море городских крыш, простершееся у моих ног, и... и...

- Господин Пернат! Господин Пернат, да очнитесь же! О боже, я разбередила одну из ваших душевных ран! Я причинила вам боль? - из какой-то запредельной дали донесся до меня голос Мириам.

Склонившись надо мной, она в страхе вглядывалась в мое лицо. Судя по реакции не на шутку перепуганной девушки, я уже давно сидел в полной неподвижности и, не говоря ни слова, с отсутствующим видом взирал в пустоту.

По мере того как я приходил в себя, во мне росло мучительное сознание какого-то невысказанного чувства, которое властно рвалось наружу, но всякий раз, натыкаясь на неведомый барьер, откатывалось назад, пока наконец не нашло брешь и бурным потоком не хлынуло на свободу...

Я излил Мириам всю свою душу, как старому доброму другу, с которым прожил бок о бок целую жизнь и от которого нет, и

не может быть, никаких секретов, посвятив ее в странные, внушающие тревогу перипетии моего жизненного пути: как удалось мне узнать из рассказа Звака о моем безумии, в кромешную ночь которого бесследно канули все мои прежние годы - и детство, и юность, - как в последнее время в моем сознании стали все чаще и чаще воскресать образы, уходящие корнями в те далекие времена, и в какой ужас повергало меня зловещее предчувствие роковой развязки, когда внезапная вспышка откровения озарит самые затаенные уголки памяти и я буду вновь смят и растерзан обрушившейся на меня лавиной кошмарных воспоминаний...

Умолчал лишь о том, что было тем или иным образом связано с ее отцом, - о моем ночном странствовании по подземному лабиринту и... и о полном какого-то сокровенного смысла недолгом, но от этого не менее страшном заточении в тайной камере Голема...

Придвинувшись ко мне, Мириам, затаив дыхание, внимала мне с таким глубоким сочувствием, что, может быть, впервые в жизни душа моя затрепетала в каком-то неизъяснимом блаженстве.

Наконец-то обрел я человека, с которым мог быть совершенно откровенным, которому мог высказать всю свою боль, когда бремя духовного одиночества становилось непомерно тяжелым... Разумеется, я мог бы, наверное, поделиться своими горестями и с Гиллелем, но для меня он был словно некое бесплотное существо из заоблачного мира, которое неведомо откуда приходило и неведомо куда исчезало, которое, как бы я к нему ни стремился, оставалось для меня недосягаемым.

Я сказал это Мириам, и она поняла меня, ибо тоже ощущала его сверхчеловеческую природу, несмотря на то что он был ее отцом. Впрочем, как бы то ни было, Гиллель любил ее бесконечно, и она отвечала ему тем же...

- И все же словно стеклянная стена отделяет меня от него, -доверчиво глядя мне в глаза, сказала Мириам, - и я не могу ее преодолеть. С тех пор как помню себя, всегда было так. В своих детских снах я часто видела его стоящим у моей кроватки, он был неизменно в сакральном облачении первосвященника с золотой скрижалью Моисея, инкрустированной двенадцатью драгоценными камнями, на груди, а от его висков исходили

сияющие лазоревые лучи... Мне кажется, его любовь сильнее смерти, она слишком велика, чтобы мы могли постигнуть ее. Это говорила и мама, когда мы тайком шептались о нем... Лишь мне одной известно, как он ее любил! - Внезапно девушка замерла, и сильнейшая дрожь стала сотрясать ее тело. Я хотел встать, но она удержала меня. - Пожалуйста, не беспокойтесь, это ничего... просто воспоминания... Когда умерла мама, я была совсем маленькой и думала, что непременно задохнусь от горя; бросилась к отцу и, уцепившись за его сюртук, хотела закричать, но не смогла - все во мне было парализовано - и... и тогда... у меня до сих пор леденеет кровь, когда об этом вспоминаю... он, ласково улыбаясь, взглянул на меня, нежно поцеловал в лоб и провел рукой у меня перед глазами... И в то же самое мгновение всякая скорбь по поводу маминой смерти отныне и навеки покинула мою душу. На похоронах ни одна слезинка не скатилась у меня по щекам - я смотрела на солнце, сияющее в небесах точно простертая в благословении длань Господня, и никак не могла понять, почему люди плачут. Отец шел за гробом рядом со мной и, когда я поднимала на него глаза, кротко улыбался мне с такой неподдельной радостью, что суеверный ужас всякий раз охватывал толпу, пришедшую почтить память усопшей, при виде этой кощунственной, с их точки зрения, улыбки...

- Ну а вы, вы-то сами счастливы, Мириам? И ни единое облачко не омрачает ваш противоестественно ясный небосклон? - тихо спросил я. - И в вашу душу никогда не закрадывается страх при мысли, что вашим отцом является некто, изживший в себе все человеческое и преступивший пределы, уготованные простым смертным?

Девушка радостно качнула головой:

- Что вы, господин Пернат, я живу как в блаженном сне. Когда вы спросили, нет ли у меня каких-нибудь заветных желаний или забот, от которых вам бы хотелось меня избавить, и почему мы живем в этом угрюмом переулке, я с трудом удержалась, чтобы не засмеяться. Да неужто вы и в самом деле считаете, что природа так уж хороша и прекрасна? Ну, конечно, деревья зеленые, небо голубое, но ради того, чтобы увидеть эти буколические

картинки, совсем необязательно жить на лоне природы, достаточно просто закрыть глаза и представить себя посреди цветущего луга... Однако смею вас уверить, господин Пернат, всем этим незатейливым, милым сердцу каждого сентиментального обывателя красотам очень далеко до тех фантастических пейзажей, в которые, стоит мне только захотеть, в мгновение ока переносит меня мое воображение. Что же касается малой толики нужды и... и... и голода, которые присутствуют в нашей жизни, то они сторицей возмещаются надеждой и ожиданием...

- Ожиданием? - удивленно переспросил я.

- Да, ожиданием... ожиданием чуда. Разве вам это не знакомо? Нет? В таком случае вы беднее последнего нищего... О, как мало людей уповают на чудо! Теперь понимаете, почему я никуда не хожу и ни с кем не общаюсь? В детстве у меня была пара подружек - евреек, разумеется, - но мы как будто говорили на разных языках: они не понимали меня, а я - их. Однажды я заговорила о чуде, они поначалу сочли мои слова милой шуткой, когда же до них наконец дошло, насколько все это для меня серьезно, глаза их округлились от ужаса: ведь я понимала под чудом вовсе не весеннее обновление природы, произрастание травы и прочий естественнонаучный вздор, который наивные педанты-ученые, восторженно сверкая очками, почитали чудом из чудес, а нечто прямо противоположное! О, как им, наверное, хотелось, чтобы меня признали умственно неполноценной, но не тут-то было - мышление мое было не по летам зрелым, я владела древнееврейским и арамейским языками, могла читать таргумим [67] Древнееврейские переводы Священного Писания на арамейский язык (арамейск.). и мидрашим [68] Комментарии к Ветхому Завету, восходящие ко II в. до н. э. и не вошедшие в канонический текст Торы (евр.). , да и в других, менее известных текстах иудейской традиции была неплохо начитана. В конце концов они прозвали меня чудачкой, видимо полагая, что это ровным счетом ничего не выражающее слово каким-то образом компенсирует крамольный смысл моих речей, подрывающих устои здравомыслящего общества.