Густав Майринк - Произведение в алом

Серый фантом исчез, равно как и люди из красного круга.

Фиолетовые же фигуры, на мантиях которых вдруг воссияли таинственные золотые иероглифы, сомкнули вокруг меня круг и, безмолвно воздев десницы - меж их большим и указательным пальцами были зажаты те самые выбитые мной из руки призрака роковые зерна, - застыли, словно принося какой-то ритуальный обет.

Потом в оконное стекло забарабанил град, во что бы то ни стало стремившийся отчаянными залпами ледяной картечи завладеть моим вниманием, и оглушительные раскаты грома сотрясли ночной воздух: зимняя гроза бушевала над городом во всей своей безоглядной ярости.

Сквозь завывание бури со стороны реки доносилась приглушенная канонада - это пушки мостовых башен возвещали о вскрытии ледяного покрова на Мольдау. Вспышки молний, следовавшие непрерывно одна за другой, озаряли каморку бледным, призрачным свечением.

Меня вдруг охватила такая безмерная слабость, что колени мои подогнулись, и я принужден был сесть в кресло.

И был мне голос...

- Да пребудет покой в душе твоей! - совершенно отчетливо прозвучало у самого моего уха. - Крепись, для беспокойства нет причин, ибо сегодня «лейл шиммурим» [71] «Ночь бдения» (евр.). Несколько первых вечеров еврейской Пасхи, посвященных памяти об исходе «сынов Израилевых» из Египта (Исх., 12: 42). - благословенная ночь покровительства Господнего...

Но вот гроза стала понемногу затихать, уносясь вдаль, и громовые раскаты сменились монотонным постукиванием града -

редкие ледяные дробинки лениво щелкали по крышам и подоконникам.

Однако смертельная усталость, сковавшая мои обессилевшие члены, не только не прошла, но еще больше усилилась, а посему церемониальное действо, творившееся пред взором моим, воспринималось мною смутно, как бы во сне.

Некто из мерцающего круга торжественно возгласил:

-Тот, коего вы ищете, исшел от мест сих, ибо взят был.

Братия ответствовала ему на каком-то неведомом наречии.

Он же, понизив голос до таинственного шепота, что-то изрек, явно следуя сокровенному ритуалу, - фраза, сошедшая с его невидимых уст, была довольно длинна, однако мне удалось разобрать только имя «Енох», все остальное заглушили треск и стоны вскрывающегося льда, которые порыв ветра донес со стороны реки.

И вот ко мне приступил один из стоявших в круге и, указав на золотые иероглифы, сиявшие на его фиолетовой мантии, спросил, могу ли я прочесть сию надпись.

И когда я заплетающимся от усталости языком пробормотал, что нет, не могу, он простер ко мне свои руки, обращенные ладонями к моему сердцу, и тотчас у меня на груди вспыхнули латинские буквы:

CHABRAT ZEREH AUR BOCHER [72] Братство сияния зари невечерней (искаж. евр.). Правильно: Hevrat zera or boker.

которые стали медленно расплываться, превращаясь в такие же, как у всей братии, золотые иероглифы...

Потом я провалился в глубокий сон, лишенный каких-либо сновидений, - таким беспробудным сном мне не приходилось спать с той самой памятной ночи, когда Шемая Гиллель отверз мои уста...

Последние дни промелькнули как один миг. Смутная и неутолимая жажда деятельности, судя по всему, уже давно исподволь точившая мне душу неосознанным желанием каких-то перемен, вдруг прорвалась наружу, вспыхнув лихорадочной и неуемной страстью: не в силах ей противиться, с утра до вечера просиживал я за рабочим столом, позабыв обо всем на свете, даже о голоде - кажется, за это время у меня во рту не было и маковой росинки.

В порыве творческого вдохновения мне удалось закончить гемму; чистая, поистине детская радость охватила Мириам при виде этого, наверное, самого удачного моего произведения.

Не осталась в забвении и книга Иббур - инициал «айн», избавленный от порчи, вновь воссиял в своем первозданном виде.

Удовлетворенно откинувшись на спинку кресла, я, устало прикрыв глаза, попытался восстановить в памяти события истекших дней, которые в пылу овладевшей мной страсти остались на периферии моего сознания...

Наутро после той страшной зимней грозы в мою каморку, едва не сбив меня с ног, ворвалась прислуживавшая мне старуха и, задыхаясь от волнения, известила, что ночью обрушился Карлов мост...

Я стоял как громом пораженный: обрушился!.. С чего бы это? Уж не в тот ли момент он рухнул, когда я... когда я... выбил зерна из... из... Нет, нет, лучше об этом не думать, иначе все происшедшее в ту кошмарную ночь оживет вновь, разбуженное моей суетливой мыслью, и, неся с собой смерть, разрушение и хаос, вторгнется в безмятежную «дневную» действительность! И я твердо решил похоронить в своей душе даже память о «ночном», призрачном действе и никогда не тревожить сей ужасный прах, пока он сам не воскреснет для жизни новой.

И все же странно - кажется, еще совсем недавно я шел по мосту, глядя на стоящие вдоль парапета древние скульптуры, и вот теперь этот каменный посредник, в течение столетий связывавший противоположные, такие не похожие друг на друга

берега в единое целое, пал и его овеянные славой обломки покоятся на дне Мольдау.

Мне стало грустно: никогда больше не пройду я по его выложенной булыжником мостовой - даже если это облаченное в каменную твердь связующее начало когда-нибудь восстановят, оно уже не будет тем прежним, старым добрым Карловым мостом, с которым связано столько таинственных легенд и преданий.

Трагическое известие настолько потрясло меня, что, работая над геммой, я вновь и вновь возвращался в мыслях к павшему исполину, и воспоминания давно прошедших лет оживали во мне с такой легкостью и естественностью, как будто никакого провала в моей памяти и не было: подолгу мальчишкой - да и в юности - простаивал я перед статуей святой Луитгарды, потом брел дальше и, задрав голову, восхищенно разглядывал высеченные из камня изваяния, величественно и неприступно застывшие над той бурной, темной и изменчивой стихией, в которую они теперь навечно канули.

Внутреннему взору явились, восстав из небытия, милые, дорогие сердцу лица, с которыми было связано столько трогательных детских впечатлений: отец, мать, веселая, бестолково галдящая гурьба школьных приятелей... Вот только дом, в котором мы жили, упорно отказывался выходить из тени забвения.

Однако я не торопил его, так как нисколько не сомневался, что в один прекрасный день, когда это станет для меня настоящим сюрпризом, воскреснет и он, и сердце мое полнилось тихой радостью в предвкушении счастливого мига.

О, как приятно было сознавать, что казавшиеся мертвыми почки после долгой и суровой зимы, царившей в моей душе, распускаются вновь!

Вот и книга Иббур - когда третьего дня я осторожно извлек ее из металлического саркофага, все было просто и обыденно и не сопровождалось никакими загадочными и внушающими ужас фантасмагориями, да и сам манускрипт, похоже, не таил в себе ничего экстраординарного и выглядел как любая другая