Густав Майринк - Произведение в алом

Похоже, я начал путаться в собственной душе, все больше и больше сбиваясь с истинного пути. Во всяком случае нет никаких сомнений в том, что я слишком поверхностно отнесся к Мириам. Лишь то одно, что она - дочь Гиллеля, делало ее непохожей на своих сверстниц и должно было заставить меня приглядеться к ней внимательнее...

И как только я мог дерзнуть столь грубым и топорным образом вторгаться в хрупкий и таинственный внутренний мир этой

необыкновенной девушки, быть может так же далеко отстоящий от моего, как небо от земли!

Господи, ну почему меня не насторожило хотя бы ее лицо, при одном взгляде на которое любой физногномист утратил бы дар речи, ибо эти тонкие, отмеченные печатью неземной гармонии черты во сто крат больше соответствуют эпохе шестой египетской династии - и даже для высшей касты Древнего Египта они были слишком одухотворенными! - чем... чем... впрочем, что уж тут говорить о нашем времени с его пошлыми и заурядными обывательскими физиономиями...

«Лишь совершенно безнадежный болван не доверяет внешности», - прочел я однажды в какой-то книге. Ну что ж, лучше не скажешь! Не в бровь, а в глаз!

Надо было как-то исправлять положение, ну а поскольку мы с Мириам стали по-настоящему добрыми друзьями, следовало, наверное, открыто признаться, что это я тот доморощенный «чудотворец», который изо дня в день тайком подсовывал ей в хлеб золотые дукаты...

Нет, так нельзя: это трогательное признание обрушится на нее как снег на голову. Слишком велико будет потрясение!

Рисковать я не имею права, необходимо действовать с предельной осторожностью.

Прежде всего надо бы, наверное, сделать «чудо» менее «чудесным», чтобы сакральный ореол, которым в сознании девушки окружено это «сверхъестественное» явление, хоть немного поблек. Ну, скажем, не совать монетку в хлеб, а оставлять на ступенях лестницы, чтобы, как только Мириам откроет дверь, она сразу бросилась ей в глаза. Идея, разумеется, не бог весть какая, но для начала сгодится и она, а там что-нибудь да придет на ум, успокаивал я себя, должен же существовать какой-то способ, который позволит мягко и безболезненно вернуть эту юную мечтательницу с небес на землю...

Да, да, пожалуй, именно так и следует действовать!

А если все же попробовать одним махом разрубить запутанный узел? Открыться ее отцу и попросить у него совета? Предательский румянец вспыхнул на моем лице: нет, только не это, к

помощи Гиллеля я позволю себе прибегнуть лишь в самом крайнем случае, когда все другие способы будут перепробованы.

Ну а теперь к делу, дорога каждая минута!

Тем более мне в голову пришла отличная мысль: надо подвигнуть Мириам на нечто особенное, совершенно для нее необычное - допустим, вырвать ее на пару часов из привычного окружения, чтобы прилив свежих впечатлений смыл или по крайней мере хоть немного рассеял мистическую экзальтацию девушки, заставив по-новому взглянуть на свою жизнь.

Итак, решено: прогулка в экипаже! Что может быть лучше?! А чтобы любопытные кумушки не чесали языками, распространяя на наш счет досужие сплетни, следует держаться подальше от гетто. Я же, разумеется, и не собирался возить Мириам по сумрачным и грязным переулкам еврейского квартала.

Можно съездить к Карлову мосту - наверное, ей будет интересно посмотреть на его останки...

Впрочем, надо было еще уговорить эту завзятую домоседку: ведь она, если ее воспитывали в строгих правилах еврейской морали, могла счесть такую прогулку - наедине с мужчиной! - не совсем удобной. Ну что ж, в таком случае я предложу ей в качестве спутника старика Звака или одну из ее прежних подруг.

В общем, я твердо решил не принимать никаких возражений и отговорок...

Резко открыв дверь, я едва не сбил с ног какого-то... человека...

Вассертрум!

Должно быть, старый еврей подсматривал за мной в замочную скважину - когда я с ним столкнулся, он стоял согнувшись в три погибели.

- Вы ко мне? - нетерпеливо спросил я.

Угрюмо промямлив на своем невозможном жаргоне что-то вроде извинения, старьевщик подтвердил, что да.

Войдя в комнату, Вассертрум замер у рабочего стола, на предложение садиться не прореагировал - лишь молча переминался с ноги на ногу да конфузливо теребил поля своей шляпы, явно сбитый с толку тем, что я, застав его за столь неблаговидным занятием, тем

не менее с подчеркнутой вежливостью пригласил его к себе. Глубочайшая враждебность, которую он тщетно пытался скрыть, сквозила в каждом его движении, в каждой черточке подлой физиономии.

Никогда еще не доводилось мне видеть старьевщика в столь непосредственной близости от себя. Только теперь мне стало понятно, что отнюдь не его уродливая внешность действовала на меня отталкивающе - она вызывала скорее сочувствие: да и как не проникнуться состраданием к тому, кого сама природа возненавидела с первых же дней его появления на свет, с гневом и отвращением наступив ему на лицо! - виной тому было нечто иное, неуловимо для глаз исходившее от человека с заячьей губой.

«Кровь, - осенило вдруг меня, - это ее тончайшие флюиды вызывают во мне столь болезненное отторжение!» - и тут только понял я, насколько точно определил эту неопознанную доселе магическую субстанцию Харузек.

Невольно вытер я руку, которую подал непрошеному гостю, когда он вошел.

И как ни старался, чтобы этот мой брезгливый жест не слишком бросался в глаза, Вассертрум его явно заметил, ибо только с великим трудом удалось ему прогнать со своей физиономии зловещую гримасу ненависти, исказившую на миг его черты, и без того внушающие самые скверные чувства.

- Кгасиво сесь у вас, чтоб мине так жить, - выдавил он наконец, когда понял, что я не доставлю ему удовольствия начать разговор первым, и, словно опровергая свой вымученный комплимент в адрес моей каморки, сомкнул веки, явно не желая смотреть ни на комнату, ни на ее хозяина.

А может, просто прятал от меня свои водянисто-голубые рыбьи глаза - боялся выдать себя взглядом?

По тем ужасным картавым и шепелявым звукам, которые раздвоенная заячья губа превращала в окончательных калек, было очень хорошо видно, каких неимоверных усилий стоило старьевщику говорить даже на таком, бесконечно далеком от совершенства немецком языке.

Не считая нужным отвечать на эту ни к чему не обязывающую похвалу моего скромного жилища, я по-прежнему

хранил гробовое молчание и невозмутимо ждал дальнейших высказывании нежданного визитера, который, похоже, совсем потерялся.

Не зная, куда девать от смущения руки, старый еврей схватился за напильник - тот самый, бог весть почему так и оставшийся лежать после моего последнего разговора с Харузеком на столе, - и тут же с ужасом отбросил его от себя, как ядовитую змею, которая только что его ужалила. Я лишь подивился про себя этому звериному инстинкту опасности.