Жозеф Кессель - Экипаж. Лев. Лиссабонские любовники

Взгляд любовника упал на молодую женщину так, как будто он никогда прежде не всматривался в ее черты. Его губы ошеломленно бормотали:

— Какими же глазами он смотрел на тебя? Он описывал тебя раз десять, и не разу у меня не возникло ни малейшего подозрения.

Он удрученно думал о чудовищной ошибке своего друга, не знающего, что у женщины — сто лиц и все они подлинные, так как не она создает их, а те, кто смотрят на нее любящими глазами.

Воспользовавшись его молчанием, она порывисто кинулась к нему и своими обнаженными руками обвила его шею:

— Поцелуй меня, Жан, — взмолилась она.

Каждый нерв Эрбийона дрожал от возмущения. Так что же, Дениза воображает, что, как только рассеется первое удивление, он овладеет ею, как и прежде? Он резко расцепил ласкавшие его руки и жестким голосом сказал:

— Послушай, ты что, разве не знаешь, как он тебя любит?

Черты молодой женщины помрачнели от унижения, но она захотела подыскать этому отказу лестное объяснение.

— Ты ревнуешь? — спросила она.

Лицо Эрбийона исказилось в дерзкой улыбке. Дениза же никак не хотела понять, что его охватил жгучий стыд, похожий на тот, который возникает при внезапно выявленном кровосмешении; чувство, сотканное из уважения, жалости и братства по оружию, теперь было навсегда осквернено, разрушено! А она в тот самый момент, когда он это осознавал, осмеливалась соблазнять его своим телом, волнующие очертания которого под полураспахнутой одеждой он узнавал с какой-то странной ненавистью.

Ему почудилось, что жалкий призрак Мори находится здесь и слушает их диалог; и все в нем: его юная преданность, еще не знакомая с компромиссами, и его чувство товарищества, обостренное жизнью в эскадрильи, гордостью за доверие, оказанное ему человеком, превосходящим его в интеллектуальной утонченности, и его пылкая натура, не допускавшая приспособленчества, — все содрогнулось от яростного негодования.

— Да, речь идет о ревности! — воскликнул он. — Но лучше бы уж было так, в тысячу раз лучше, ты слышишь? Как я теперь туда вернусь?

— Ах, так, значит, ты о нем думаешь! — воскликнула Дениза. — А я для тебя уже больше ничего не значу! А может быть, ты не знал, что у меня есть муж?

Эрбийон чистосердечно ответил:

— Я думал, что он в тылу.

— Почему?

— Из-за его возраста.

— Кто тебе о нем сказал?

Он не нашелся, что ответить. Она торжествующе продолжала:

— Значит, из-за простого предположения, которое ты никогда не проверял и которое к тому же ничего не оправдывает, себе ты находишь оправдание, а меня ты осуждаешь из-за того, что случайно столкнулся с Клодом.

Всплеск глухой злобы заставил его отвлечься и не развивать дальше своего преимущества.

— Какого черта он пошел в авиацию? — воскликнула она.

— Замолчи! — сказал Жан. — Чтобы понравиться тебе.

— Надо было додуматься!

Жан не догадывался, что только примитивной, иступленной любовью к нему можно было объяснить этот бунт Денизы против решения, грозящего отдалить его от нее. Он же увидел в нем одну жестокость, которая вывела его из себя.

— Вижу, что действительно совсем не знал тебя, — холодно сказал он.

— Да, из-за того, что я смеялась, чтобы было весело тебе, из-за того, что я не хотела, чтобы твою душу что-нибудь омрачало, ты вообразил, что я так же, как и ты, играла в любовь.

— Да пойми же ты, наконец! Твой муж любит меня, как брата.

. — Ты бы об этом не думал, если бы сам меня любил, — сказала она очень тихо и, обессилев, опустилась на диван.

Ее гнев рассеялся. Слезы заволокли глаза. Эрбийон никогда раньше не видел, чтобы она плакала. Он вдруг почувствовал себя растерянным, опустошенным. Не был ли он излишне грубым? В чем была виновата она? Он уже больше ничего не знал, кроме того, что не мог позволить этой женщине плакать.

Он нежно поцеловал ее волосы, а потом, опустошенный, сел рядом с ней. Они долго сидели молча. Дениза как-то неловко прикрыла свой пеньюар, который сползал, обнажая грудь. При виде этого движения, исполненного робкой стыдливости, которая в восприятии Жана так плохо увязывалась с образом его любовницы, он испытал потрясение от жалости к ней, к себе самому и к Клоду.

Угадывая в его глазах острую боль, она с задумчивым удивлением спросила:

— Значит, ты так его любишь?

Он тяжело склонил голову, увидев, что и она тоже переживает невидимое присутствие Клода.

Что тут ответить? Разумеется, чувство, которое он теперь испытывал к Мори, ничем не напоминало ту гордую дружбу, окрылявшую его, когда он пересек порог этой гостиной. К нему примешивалось отвращение, делавшее его гротескным, уродливым. Это было так тяжело, так невыносимо, что он встал. Дениза даже не попыталась его удержать.

— Ты уходишь, Жан? — спросила она.

И после продолжительной паузы добавила:

— Навсегда?

Он посмотрел на нее безжизненным взглядом и прошептал:

— Я уже ничего не знаю.

Он вышел на улицу. Лица прохожих казались прозрачными, машины ехали бесшумно; он слышал только звон в ушах. Он брел наугад среди теней, да и сам ничем от них не отличался.

Какое-то смутное воспоминание все же заставило его ускорить шаг. Ему хотелось пообедать пораньше, потому что потом у него было назначено свидание. Но с кем? Тут его кольнула мысль: его ждала Дениза.

Уличный шум, до сих пор заглушённый каким-то неведомым чародейством, тотчас заполнил его голову. Шедшие ему навстречу мужчины и женщины вновь обрели нормальную плотность и телесный цвет. Вновь оказавшись среди живых, он испытал настолько полное облегчение и до такой степени обо всем забыл, что мысль о том, что скоро он увидится со своей любовницей, показалась ему приятной. Он представил ее себе такой, какой она была еще вчера, вспомнил ее гармоничные и легкие движения, увидел, как она улыбается, потягивается в пылкой истоме, любовался беззаботностью ее серых глаз.

Вдруг этот образ показался ему выплывшим из далекого прошлого, и на память пришла комната, из которой он только что вышел. А на месте вспомнившегося ему лица возникло новое — тревожное, растерянное, имевшее с предыдущим лишь чисто внешнее сходство. Он попробовал стереть его. Не получилось. Новое видение уничтожило первое, приклеилось к нему, подобно маске, сначала неподвижной, а потом ожившей. Он понял, что никогда больше не увидит того лица, которое так долго оставалось нетронутым, им любимым, и подумал о том, что всего одного утра оказалось достаточно, чтобы уничтожить это лицо, хотя ни единая его черточка не изменилась.

Родители, видя его таким расстроенным, решили, что он грустит из-за своего предстоящего отъезда. Желая развеять его тоску, они притворились веселыми, вот только радость не светилась из их глаз, а он, чтобы их успокоить, тоже сделал вид, что ему весело.