Жозеф Кессель - Экипаж. Лев. Лиссабонские любовники

— Вам необыкновенно повезло, — сказал я. — Более прекрасного места, мне кажется, нет во всем мире.

Вместо ответа молодая женщина улыбнулась со всей нежностью, какую только может вызвать самое восторженное воспоминание. И словно почувствовав, что такую улыбку нужно видеть целиком, сомнамбулическим жестом сняла черные очки.

Почему же она все-таки скрывала за ними свои глаза? Большие, слегка заостренные к вискам, темно-серые с более светлыми крапинками, они были единственным настоящим украшением внешности Сибиллы, во всяком случае в некоторые моменты, когда они загорались, как сейчас, от какого-то сильного чувства.

И тут я вдруг осознал, что, когда видишь эти глаза с их блеском, свежестью и чистотой, становится ясно, как сильно и преждевременно постарело ее лицо. Ее мертвенно-бледную, увядшую кожу не сумело позолотить даже африканское солнце. Волосы у нее были безжизненные. Лоб ее портили глубокие, сухие морщины, которые потом рассыпались по щекам, рассекая уголки губ.

Такое было ощущение, что это лицо принадлежит двум разным женщинам: глаза — одной, а все остальное — совершенно другой.

Лиз Дарбуа не было еще и тридцати. Возможно ли, чтобы и это вот безжизненное, изношенное лицо принадлежало человеку одного с ней поколения.

Сибилла, сама того не зная, ответила на мой вопрос.

— У нас с Лиз разница в возрасте всего несколько недель, — сказала она. — И мы провели вместе, не расставаясь, целых пять лет в одном пансионате около Лозанны. Там нас обеих застала война. Ее родители, жившие в Париже, и мой отец, который служил тогда в Индии, предпочли оставить нас там переждать тяжелые времена.

Сибилла рассмеялась юным, нежным смехом и продолжала:

— Я уверена, Лиз вам все это рассказала. Но вот чего она не могла сделать, так это рассказать вам, какая она была красивая уже тогда, как она умела одеваться, насколько лучше всех остальных девочек причесывалась. Настоящая парижанка в пятнадцать лет!

Переходя от одного воспоминания к другому, от одной подробности к другой, Сибилла рассказала мне очень много о той эпохе. Я понял тогда, что она пригласила меня и ждала с таким нетерпением не столько за тем, чтобы послушать меня, сколько для того, чтобы выговориться самой.

И я узнал, что отца Сибиллы в конце войны назначили на высокий пост в Кении и что Сибилла, отправляясь в Африку, уговорила Лиз Дарбуа поехать вместе с ней. Так получилось, что сразу по приезде Сибилла познакомилась с Буллитом, и эта встреча в одно прекрасное утро привела их в маленькую белую часовню, возвышающуюся над необъятной и величественной долиной Рифта.

— Лиз почти сразу же уехала, — завершила свой рассказ Сибилла, — а чуть позже министерство колоний отозвало отца в Лондон, и он там умер, так что я даже больше его и не видела.

Она замолчала. Оставалось только попрощаться и уйти. Сибилла получила от меня максимум того, что она могла от меня ожидать, а мне нужно было начинать знакомиться с заповедником. Однако я все не уходил, не очень понимая, что меня удерживает.

— А ваш муж сейчас дома? — спросил я.

Он обычно уходит еще до того, как я успеваю проснуться, а возвращается домой когда как, — сказала Сибилла и сделала рукой неопределенный жест. — Когда у него остается время от зверей.

В нашем разговоре снова возникла пауза, которая, наконец, позволила мне оценить достоинства комнаты, где мы находились. Все предметы в ней, все цвета создавали ощущение надежности и приятности: медово-желтые стены, рассеянный свет, светлые циновки на полу, гравюры в старинных рамах, ветки с крупными распустившимися цветами в медных вазах. Во всем видны были превосходный вкус и заботливое внимание. Я счел нужным сделать комплимент Сибилле. Она тихо ответила:

— Я стараюсь сделать так, чтобы не чувствовалось, что на триста километров в округе нет ни одного города и что у самой двери этого дома можно натолкнуться на ужасно опасных зверей.

Глаза молодой женщины переходили с одного предмета на другой, словно от одного дружеского лица к другому. Некоторые вещи были особенно красивы.

— Родители мужа привезли их в Африку еще в начале века, когда решили здесь обосноваться. Это все фамильная мебель.

Сибилла сделала как бы нечаянно паузу и добавила с притворным безразличием:

— У мужа семья с глубокими корнями… У старшей ветви титул баронетов со времен Тюдоров.

Лицо молодой женщины на миг обрело выражение, которое никак не вязалось ни с ее чертами, ни с образом ее жизни, — выражение мещанского, суетного тщеславия. Неужели это ее истинная натура? Или просто средство внутренней самозащиты, как эта мебель, как шторы?

Она машинально погладила крохотное креслице из драгоценного заморского дерева, некое подобие очаровательной игрушки, выточенной каким-то гениальным мастером в XVIII веке.

— На нем сидел мой муж, когда он был совсем маленьким мальчиком, и его отец, и отец его отца, — сказала Сибилла. — И им же пользовалась моя дочь.

— Патриция! — воскликнул я.

Тут я понял, почему остался.

— Вы знаете ее имя? — спросила Сибилла. — Ах, да! Естественно!.. От Лиз!

Это было неправдой. И я собрался рассказать, как познакомился с Патрицией. Однако какой-то смутный импульс подсказал мне, что лучше тут выбрать удобную ложь, к которой подвела меня сама Сибилла.

— А вы знаете, о чем я мечтаю для Патриции? — добрым голосом продолжила молодая женщина. — Мне хотелось бы, чтобы она поехала учиться во Францию и чтобы она там научилась одеваться, держаться, вести себя так, как будто родилась в Париже. Чтобы у нее все получалось, как у Лиз.

В глазах Сибиллы снова сверкнул огонек искренности и детства. Но затем она замолчала, вздрогнула и, явно не отдавая себе отчета — настолько движение было стремительным и инстинктивным, — опять надела свои темные очки.

В этот момент я увидел посреди гостиной африканца, хотя я не слышал ни малейшего шороха, возвещающего о его появлении. Пожилой, морщинистый, одноглазый, он был одет в коричневые полотняные брюки и в разорванную рубашку. Об истинном росте его судить было невозможно, так как он стоял согнувшись в три погибели, словно переломленный на уровне изуродованных бедер.

Он произнес несколько слов на суахили и ушел.

— Кихоро принадлежит к племени вакамба, — тихим, усталым голосом сообщила мне молодая женщина. — Он долго служил у моего мужа как проводник и загонщик. А теперь все, в заповеднике он уже не может работать. Теперь он состоит при Патриции. Он же знает ее с самого дня рождения. Она его очень любит. Он сообщил мне, что отнес ей завтрак.

— А что, она сейчас здесь? — спросил я.

— Да, только что проснулась, — ответила Сибилла.

— Как… Но ведь…