Жозеф Кессель - Экипаж. Лев. Лиссабонские любовники

Не докончив фразу, Буллит взглянул в глубь поляны, где в это время дня зеркало водной поверхности превращалось в тусклое мерцание. Он спросил:

— Это, наверное, вон там Патриция прошла к животным, да?

— Совершенно верно, — ответил я. — Если бы я не видел собственными глазами, то не поверил бы.

— Когда у человека нет перед ними никакой вины, Животные это знают, — сказал Буллит.

Он повернулся в мою сторону и посмотрел на меня, как бы пытаясь в который уже раз прочитать у меня на лице ответ на какой-то вопрос. Наконец он произнес:

— Кихоро сказал мне, что вы с ней долго разговаривали.

— Патриция, — ответил я, — была очень приветливой со мной… пока не вспомнила, что завтра я уезжаю. Ну и тогда я перестал быть для нее другом.

— А! Вот оно что, — прошептал Буллит.

Он закрыл глаза. Плечи его казались перебитыми, и руки безвольно повисли. Теперь у него был вид крупного и очень больного животного.

— Надо же, как все-таки одиноко она себя чувствует, — прошептал Буллит.

Он открыл глаза и спросил меня:

— А вы и в самом деле не можете задержаться еще немного?

Я не ответил.

— Мы здесь каждый день утром и вечером говорим по радио с Найроби, — не без грусти в голосе сказал Буллит. — Вы можете изменить дату вылета.

Я не ответил.

— Нужно полагать, у каждого в нашей жизни есть свои обязанности, — сказал Буллит.

Он ушел, не глядя на меня. Совсем как Патриция.

Я тоже ушел с веранды, чтобы пообедать в помещении. Соломенное покрытие остроконечной крыши и глина, из которой были вылеплены стены, сохраняли внутри хижины некоторое подобие прохлады.

Бого открыл консервы и бутылку пива. Я спросил у него, не видел ли он Патрицию. Он ответил: «Нет, господин», и замолчал. Зная его, я ни на что большее и не рассчитывал. Однако крошечные геометрические фигуры у него на щеках и на лбу — треугольники, квадратики, кружочки, — образованные бесчисленными морщинами как-то по-особенному зашевелились. Он продолжил словно помимо собственной воли:

— Я больше не видел белую девочку, но в деревне все говорили мне о ней.

Бого сделал паузу, одолеваемый сомнениями. Я притворился, что весь поглощен процессом еды. Любой вопрос мог уничтожить в зародыше эту вдруг неожиданно возникшую у него потребность поделиться со мной своими мыслями.

— Люди очень ее любят, очень сильно ее любят, — продолжил Бого, — но только они ее боятся.

Я воскликнул:

— Боятся!

— Она колдунья для диких зверей, господин, — сказал Бого, понизив голос. — Мне поклялись, что у нее отец лев.

Я мысленно увидел лицо Буллита и спросил:

— Люди хотят сказать, что ее отец похож на льва?

— Нет, господин, люди говорят про настоящего льва, — возразил Бого.

Голос его звучал не так бесстрастно, как обычно, а чешуйчатая, вся испещренная морщинами кожа лица из черной стала серой, словно страх обесцветил ее. А ведь Бого был христианином, одевался по-европейски, читал на английском языке кенийские газеты.

— Ты думаешь, что такое возможно? — спросил я.

— Все возможно, господин, — очень тихим голосом произнес шофер. — Все, если Бог захочет.

Имел ли он в виду Бога, о котором ему рассказали миссионеры, или других богов, более древних и на африканской земле обладающих большей властью?

Он перешел на шепот:

— Эту девочку видели в бруссе; она лежала рядом с огромным львом, и он держал ее в своих лапах, как своего детеныша.

— Кто это видел? — спросил я.

— Люди, — ответил Бого.

— Какие люди?

— Люди, которые видели, люди, которые знают, — ответил Бого.

Он смотрел на меня с испугом. Мне трудно было понять, хочет ли он, чтобы я разделил его ужас или чтобы я опроверг его слова.

— Послушай Бого, — сказал я, — послушай, вспомним все те истории, которых нам столько по-нарассказали, пока мы ехали, и которые ты сам же мне переводил!.. В Уганде люди видели людей-пантер, в Танганьике люди видели людей-змей. А на озере Виктория были даже такие люди, которые разговаривали с Лютембе, великим богом-крокодилом, которому уже две тысячи лет.

— Правильно, господин, — сказал Бого.

Убедил я его или нет? Голос Бого опять звучал абсолютно ровно. А прочитать что-либо у него на лице было невозможно.

В хижину вошел рейнджер. Бого перевел, то, что он сказал. Рейнджер находился в моем распоряжении для осмотра заповедника. Кстати, этого требовали правила. По территории Королевского заповедника было запрещено передвигаться без вооруженного охранника.

Рейнджер сел со своим карабином в машину рядом с Бого. Я расположился сзади.

Заповедник был огромен. Он простирался на десятки и десятки миль, и кустарниковая брусса сменялась в нем то лесом, то саванной, а на равнине вырастали вдруг то холмы, то каменистые пики. И над всеми этими раскаленными дикими пространствами бессменным стражем возвышалась покрытая снегами колоссальная масса Килиманджаро. Животные были повсюду. Никогда я еще не видел столько скачущих зебр, бегающих страусов, прыгающих газелей и антилоп, никогда не видел столь многочисленных стад буйволов и столь крупных семейств жирафов.

Никакие ограды, никакие изгороди, никакие бросающиеся в глаза знаки не отделяли заповедник от обыкновенной бруссы. Границы его были обозначены только на картах и в кадастрах. Но звери, похоже, все-таки чувствовали, знали (и передавали на таинственном языке это знание друг другу), что вот тут находится место, где их защищают, вот тут расположено их убежище.

Вначале великолепие природы и изобилие животных восхищали меня. Однако очень скоро я почувствовал, что все эти красоты становятся для меня источником раздражения, чуть ли даже не страдания. Когда я хотел остановиться и приблизиться к животным, рейнджер не позволял мне отойти от дороги ни в ту, ни в другую сторону больше чем на несколько метров, да еще постоянно держался рядом. Когда я хотел проехать на машине по одной из тех тысяч тропинок, что петляли меж холмов или уходили в лес к тенистым укрытиям и звериным логовам, рейнджер мне запрещал. Мы не имели права даже в малейшей степени изменить заранее определенный, официальный маршрут. То есть мы обязаны были все время ехать по примитивной и довольно широкой дороге, пересекавшей заповедник в длину, да еще по некоторым редким ответвлениям, проложенным Буллитом.

Мне вспоминались его рассказы о туристах и о тех мерах предосторожности, которые он вынужден был принимать, имея с ними дело. Я был одним из этих туристов, ни больше и ни меньше.

Если бы я провел этот день в заповеднике, как все обычные посетители, я, вероятно, был бы счастлив от созерцания его богатств согласно общим законам. Но ведь Буллит обещал мне показать в нем убежища зверей и посвятить меня в какие-то тайны. А главное, главное, я видел водопой, стоя на рассвете рядом с Патрицией.