Жозеф Кессель - Экипаж. Лев. Лиссабонские любовники

— Господин пожелал, чтобы я все упаковал сегодня, чтобы уехать как можно раньше, — заметил Бого.

— Мы уедем, когда у меня будет на то желание, — сказал я, сжав зубы.

Бого сначала заколебался немного, но потом спросил, опустив голову:

— Но мы все-таки уезжаем, господин, да?

Мне очень не понравилась интонация его голоса, где слились воедино страх, упрек и навязчивое стремление как можно скорее покинуть заповедник.

— Это буду решать только я, — ответил я.

— А самолет господина? — прошептал Бого.

Скорее всего, я поступил бы так, как я поступил, даже если бы мой шофер не обнаружил в разговоре со мной столько упрямства. Однако в тот момент мне казалось, что меня заставил принять решение протест против отвратительного посягательства на мою свободу. Я вырвал лист из своего блокнота, написал несколько строчек и приказал Бого:

— Отнесите это в бунгало, немедленно.

В моем послании Буллиту я просил его передать в Найроби во время ближайшего сеанса радиосвязи, что я аннулирую заказ на зарезервированное для меня место в самолете, который летит послезавтра в Занзибар.

В соответствии с правилами заповедника электрогенератор прекратил свою работу в десять часов. Я зажег ветрозащитную лампу и расположился на веранде. Бутылка с виски стояла в пределах досягаемости. Но я не притрагивался к ней. Пить мне не хотелось, равно как и есть или спать. И думать тоже не было никакого настроения. Успело похолодать. Ночь была прозрачная. В темноте выделялись сухие линии колючих деревьев и столообразная форма Килиманджаро. Небо и звезды скрывал соломенный навес. Это не имело значения.

Мысли мои вертелись вокруг вещей сугубо практических, сугубо тривиальных. Я размышлял, не забыл ли вписать что-либо из необходимого в список покупок, который отдал Бого. Он должен был, едва наступит утро, отправиться в расположенную в тридцати километрах деревню Лайтокито к индийцу-бакалейщику, дабы пополнить наши съестные припасы. Я не без юмора вспомнил ужас, охвативший моего черного шофера с головой черепахи, когда он узнал, что наше пребывание среди диких зверей продляется на неопределенное время. Потом я вообще перестал думать. Скорее всего, устал…

Доносившиеся из бруссы звуки — потрескивания, стоны, пересвисты, шепот — все вместе становились вокруг хижины какой-то таинственной ночной речью. Время от времени над этим говором взмывал вверх тонкий крик, проносился хриплый вопль, раздавался неистовый призыв. А в глубине поляны появлялись и исчезали огромные тени.

Я ждал, не пытаясь предугадать события. Зачем напрягать разум. Кто-то должен был прийти и объяснить мне тайны ночи и смысл проведенного мною в Королевском заповеднике дня, кто-то должен был сказать мне, почему же я все-таки оказался не в состоянии уехать из него.

Однако хотя я и сидел на веранде очень долго, до тех пор пока перила ее не покрылись утренней росой, никто так и не пришел.

Я с трудом поднял веки. На этот раз я был обязан своим пробуждением не чудесной маленькой обезьянке, а Бого, моему шоферу.

— Обед, господин… — говорил он, — обед!

— Завтрак, ты хочешь сказать? — спросил я.

— Нет, господин, обед, — ответил Бого. — Уже около двенадцати часов.

— Вот оно что. Понимаешь, поздно очень заснул вчера.

Я словно хотел извиниться перед ним. Я не собирался этого делать, но так получилось. За несколько недель я приучил Бого неукоснительно соблюдать программу и следовать точно по намеченному маршруту. Отъезды, приезды, промежуточные остановки, завтраки, обеды, ужины — все подчинялось этому правилу. Я делал все возможное и невозможное, чтобы напитать каждое мгновение путешествия новыми знаниями и эмоциями. И Бого научился самоотверженно служить моим замыслам. А тут вдруг я сам взял и нарушил дисциплину, сломал, можно сказать, долгую традицию. Середина дня, а меня нужно извлекать из постели, чтобы накормить.

Во всем теле было ощущение помятости и разбитости. «Это оттого, — подумал я, — что я почти всю ночь просидел неподвижно на веранде». И направился в хижину-ванную. Однако на этот раз вопреки обыкновению ни горячая вода, ни вода холодная не сумели придать приятной расслабленности моим мышцам и не улучшили моего настроения. Разбитость моя была не телесного свойства, а морального. Меня раздражало все и в первую очередь — я сам.

Эти вот консервы — сколько мне их еще терпеть?

Занзибар… Туда я, наверное, уже больше никогда не соберусь. Занзибар, благоухающий гвоздикой рай в Индийском океане.

И что, интересно, такое ждало меня тут, в этом заповеднике, ради чего стоило отказываться от последней части моего путешествия, причем, скорее всего, самой прекрасной части?

Дикие животные… Если бы мне предложили опять прогулку вроде вчерашней, под наблюдением рейнджера, то лучше уже остаться в этой вот хижине, где хотя бы нет палящего солнца и пыли и где можно сидеть и пить виски, ящик которого Бого, согласно моим инструкциям, привез из Лайтокито.

Ящик! Зачем целый ящик? Для кого? Буллит? Я ему неприятен, и он не скрывает этого. Что касается Сибиллы, то теперь, когда я оказался свидетелем ее нервного срыва, она, естественно, и видеть меня не захочет. Ну а у Патриции на прежнюю обиду наверняка наложилась новая, свежая ненависть, которая будет эту обиду бередить и растравлять.

Все они явно испытывали только одно желание: чтобы меня поскорее унесло как можно дальше от этих мест. А я, видите ли, вздумал обосноваться тут, укорениться… Хотя, когда меня просили остаться, не хотел, упрямился.

Думая о своем решении задержаться в заповеднике, я все больше проклинал его. И в то же время я отказывался — отказывался с того самого момента, как принял это решение — признавать его истинную причину. Настолько меня смущала ее смехотворность и собственная ребячливость.

Я закончил свою трапезу: нечто безвкусное с теплым пивом.

— Какие будут указания, господин? — спросил Бого.

— Указаний никаких, — ответил я, стараясь не нервничать. — Иди отдыхай.

Но тут на пороге раздался звонкий детский голос:

— Нет, подождите! Пусть останется! Сейчас он вам понадобится.

Это была Патриция. Ни единый звук, естественно, не предупредил меня о ее приближении. На ней опять был серый комбинезончик. Однако в ее манере держаться осталось что-то от заученного благоразумия, от привнесенной воспитанием скромности, которые она обнаружила во время чайной церемонии. На плече у нее сидел маленький Николас. А маленькая газель Цимбелина держалась рядом.

— Отец передал содержимое вашей записки в Найроби, — сказала Патриция. — Мама приглашает вас сегодня на ужин. Они очень рады, что вы не уезжаете сегодня из заповедника.