Жозеф Кессель - Экипаж. Лев. Лиссабонские любовники

— Да, я чувствую, — лениво выговорила она. — Какое-нибудь мертвое животное.

Она опять закрыла глаза, но тут же открыла их и приподнялась на локте. Оттуда же, из тех же кустов, до нас донесся стон. Совсем тихий, совсем слабый, он походил на стон человека. Он прервался, потом зазвучал снова и снова стих. Патриция повернула голову в сторону вершины холма. Из маниатты доносился какой-то варварский гул, сопровождаемый хлопками ладоней.

— Они уже начали свой праздник и больше уже ни о чем не думают, — сказала Патриция. — Так что мы можем сходить к тем кустам, не опасаясь, что нас заметят.

По мере того, как мы приближались к кустам, запах становился все гуще, все отвратительнее своей сладковатостью.

— Падаль пахнет по-другому, — прошептала Патриция.

Смрад и в самом деле исходил не от дохлого животного, а от умирающего человека. И этим человеком оказался старый Ол Калу.

Он уже был не в состоянии кого-либо узнать. Гангрена, чудовищный аромат которой витал над бруссой, завершала свою работу. Но он был еще жив. Его иссохшие члены сотрясала крупная дрожь, сгоняя на мгновение рой мух с гниющей раны. Из горла через равные промежутки времени вырывался шипящий, с присвистом хрип.

— Как же это так? — воскликнул я. — Ведь все уверяют, что он умер.

— Ну конечно же умер, раз он не может больше жить, — сказала Патриция.

В ее голосе не было ни малейшего признака волнения, и ее большие глаза, смотревшие на Ол Калу, были совершенно спокойны.

— Но ведь соплеменники могли бы и поухаживать за ним, — сказал я, — или хотя бы оставить его у себя, пока он не умрет.

— Только не масаи, — возразила Патриция.

По ее лицу опять скользнуло то уже знакомое мне снисходительное выражение, которое появлялось на нем всегда, когда она была вынуждена объяснять мне самые вроде бы естественные, как ей казалось, самые очевидные вещи.

— Когда какой-нибудь мужчина или какая-нибудь женщина умирает в маниатте, то его дух остается там и начинает вредить всему клану, — сказала Патриция. — Тогда надо сразу сжигать маниатту и уходить. И чтобы избежать всех этих неприятностей, они относят умирающего в кусты и там бросают. Как, например, этого вот старика.

В голосе девочки не было ни жалости, ни страха. Где и как Патриция сумела постичь смысл смерти?

— К тому же скоро не будет даже этого дурного запаха, — добавила она. — Скоро здесь уже будут грифы и шакалы.

На вершине холма раздавались неистовые крики.

— Пора! — воскликнула Патриция. — Пойдемте быстрее.

Она устремилась прочь. Но я удержал ее за руку.

— Подожди, — сказал я ей. — Мне кажется, что Ол Калу пытается что-то сказать.

Девочка внимательно прислушалась, потом пожала плечами.

— Он повторяет все время одно и то же, — сказала она. — Лев… Лев… Лев…

Она быстрым шагом направилась к маниатте. Я медленно шел за ней. Все мысли мои были о предсмертном наваждении Ол Калу. В его последнем бредовом видении воскресал тот хищник, которого старик убил в те времена, когда был еще мораном, но который теперь, пятьдесят лет спустя, убил его самого.

Я не успел подойти вовремя, чтобы лицезреть тот эффект, который рассчитывала произвести Патриция. Однако мне было дано в некотором роде оценить его на слух. Ибо в тот момент, когда я дошел до середины склона, гвалт, сотрясавший маниатту, вдруг прекратился. По этой внезапно воцарившейся тишине можно было судить о степени уважения масаев, которым масаи почтили появление девочки, повелевавшей львом. Впрочем, это безмолвное выражение чувств длилось очень недолго. Когда я подошел к лабиринту из усыпанных колючками ветвей, являвшемуся входом в маниатту, праздничный шум возобновился, даже стал сильнее. А когда я попал внутрь, праздник масаев оглушил меня своими звуками, ослепил красками, поразил своими варварскими движениями.

Что за декорации…

Что за персонажи…

Низкая, сводчатая, покрытая цельной коркой, опирающейся через равные интервалы на арки из веток, по которым несколько дней назад стекал жидкий навоз, маниатта походила на длинную кольчатую коричневую гусеницу, свернувшуюся в кольцо. В замкнутом этой гусеницей пространстве собрался весь клан.

Все, за исключением дюжины молодых мужчин, которым отвели место в середине площадки, держались по периметру, возле потрескавшихся стен маниатты.

Женщины и девушки надели самые лучшие свои наряды и украшения: хлопчатобумажные платья кричащих тонов; многочисленные кольца из белого металла, обхватывавшие руки, щиколотки, шеи; кусочки лавы или меди, найденные в сухих руслах рек или в маленьких потухших вулканах, рассеянных по бруссе. А самые старые женщины с достоинством покачивали доходившими им до плеч мочками ушей, которые из-за навешанных на них железок, деревянных палочек, свернутых кусочков ткани превратились в бечевки из ороговевшей кожи.

Единственным украшением мужчин было их копье.

Всех мужчин, за исключением молодых, которые двигались друг за другом посреди площадки.

У этих кроме копья был еще длинный тесак, напоминающий по форме меч, и толстый щит из коровьей шкуры, ярко раскрашенный и покрытый какими-то странными знаками. И у каждого из них было какое-нибудь украшение: прикрепленные ко лбу страусовые перья, серьги из слоновой кости, стеклянные бусы. Но только у трех моранов , двигавшихся впереди, были волосы. Так как у остальных, у тех, кто приближался к вожделенному возрасту или недавно вышел из него, головы были бритые, как у всех остальных их соплеменников. И только у моранов среди украшений присутствовали высочайшие трофеи: львиные клыки и когти, кусочки рыжей львиной шкуры. А возглавлял змейку молодых масаев Ориунга, самый высокий, самый красивый, и к его каске из косичек и красной глины была прикреплена великолепная львиная грива.

Все это оружие, все эти украшения дрожали, трепетали, колыхались, позвякивали в такт движениям, которые сотрясали молодые темные тела, сильные и лишь символически прикрытые переброшенным через плечо куском ткани. Они кружили, кружили, следуя друг за другом, кружили все быстрее, все яростнее извиваясь.

Их движение нельзя было бы назвать ни ходьбой ни танцем. Это был хоровод, состоявший из содроганий, из подскакиваний, из рывков и остановок. Ничто не упорядочивало и не связывало эти шаги. Каждый был себе хозяином. Или, точнее, каждый был волен предавать свое тело исступлению, которое его буквально все вывихивало. Казалось, не было ни одного сухожилия, ни одного сустава, ни одного сочленения, ни одной фаланги, которые бы не жили своей собственной жизнью, которые бы не сотрясались своими собственными конвульсиями.