Жозеф Кессель - Экипаж. Лев. Лиссабонские любовники

Я не пытался удержать ее. Я все думал о том, что ожидает ее в Найроби: общая спальня, столовая, тюрьма приличного общества. Однако Патриция сама захлопнула дверцу и опять забилась в угол, еще глубже. Но теперь она дрожала.

Я хотел взять ее ладонь и через ее маленький чемоданчик протянул к ней руку. Но она спрятала ее в кармане своего пальто.

Когда мы подъехали к расположенной в центре Королевского заповедника огромной круглой поляне, представлявшей собой дно высохшего озера, луна была уже высоко. От ночного света по ее гладкой, блестящей, покрытой травой поверхности то и дело пробегали серебристые волны. И в этом лунном мираже, простиравшемся до самой стены Килиманджаро, играли дикие стада, соблазненные привольем пространства, свежестью воздуха и сиянием неба. Более тяжелые и более сильные животные вроде гну, жирафов и буйволов передвигались по краю заколдованной впадины спокойно. А вот зебры, газели Гранта, импалы, бушбоки кружились все вместе в нескончаемом хороводе посреди высохшего озера, невесомые и нематериальные. Эти бесплотные, словно нарисованные тушью на серебряном фоне ночи существа, скользили по поверхности астральной жидкости, бегали, пускались вскачь, становились на дыбы, поднимались в воздух, улетали с такой скоростью, с такой грацией и непринужденностью, каких в дневные часы в их движениях, даже самых благородных и очаровательных, не было. Это был безумный и божественный хоровод, который водил лунный свет.

Между тем дрожь, напавшая на Патрицию, не проходила, а все усиливалась. И теперь уже она сама схватила мою руку и держалась за нее, словно утопающая.

— Он там один, — жалобно протянула она. — Совсем один. И всегда будет один.

Первый всхлип дался ей тяжелее всего и походил на хрип. Потом по проторенному пути рыдание полилось более свободно.

Патриция плакала, как плакала бы любая другая девочка, как плачет вообще любое дитя человеческое.

А животные все танцевали и танцевали.

Это случилось в мае 1945 года, в Лондоне.

— Мне до станции «Слон и Замок», — сказал Антуан Рубье служащему метрополитена, который выдавал билеты на станции «Виктория».

Служащий посмотрел на Антуана с любопытством, потому что тот носил на плече своей старой военной форменной куртки знак отличия «Франция», но говорил на английском с явным американским акцентом.

— Боже ты мой! Побыстрее! — буркнул Антуан.

Его жесткое загорелое лицо выражало просьбу, угрозу и что-то вроде голода.

«Ну вот, еще один возвращается с войны полусумасшедшим», — подумал служащий.

Он постарался выдать билет как можно быстрее. Антуан без усилий забросил себе на спину тяжелый солдатский мешок и устремился на эскалатор. Он прыгал сразу через несколько движущихся ступенек.

Нетерпение накапливалось долго, в грузовике, в поезде, на корабле, опять в поезде, накапливалось без передышки, беспощадно и действовало буквально на каждый его мускул.

В вагоне метро оказалось еще несколько солдат. Один из них спросил у Антуана:

— Демобилизованный?

— Возможно, — сказал Антуан и отвернулся в сторону.

Он не хотел отвлекаться. Он не хотел никаких ассоциаций с голосами, с лицами каких-то других людей. Вот уже два дня — грузовик, поезд, пароход, поезд и вот теперь этот вагон метро — мчался к одному только лицу, к одному только голосу.

На станции «Слон и Замок» Антуан Рубье устремился к двери вагона с такой неодолимой силой, что рассек, словно клином, массу вечерних пассажиров. У самой двери он толкнул маленькую седую женщину со следами усталости на лице. Он хотел попросить прощения; он уважал пожилых людей. Но она сама сказала ему:

— Проходи, проходи, дружок. Возвращайся быстрее к себе.

Тогда он улыбнулся, и его лицо, тяжелое и грубое, с неподвижными глазами, стало на мгновение наивным и беззащитным.

Ему оставалось преодолеть всего несколько сот метров. Это была для Антуана самая длинная часть его путешествия. Он уже утратил способность измерять расстояние. И Лондон стал каким-то нереальным. И все другие города тоже — у них никогда не было никакой реальности. Он сменил столько мест, его так давно бросало из стороны в сторону! А потом он так долго воевал!..

Когда он подошел к высокому, длинному дому серого цвета, с бесчисленными окнами — маленькие дешевые квартиры — Антуан внезапно почувствовал, что его сильное тело, на которое он всегда мог положиться, вдруг изменило ему. Он вынужден был прислониться к стене.

Этот дом был единственной в мире истиной. Там он бросил якорь. Там его ждала Анн. «Как же я ее люблю! — сказал себе Антуан. — Моя первая и моя последняя…»

Сила мгновенно вернулась в его кровь. Он закинул за спину свой солдатский мешок и поднялся по лестнице. Он был гибким и легким. Он неопределенно улыбался, сам этого не зная. Его шаг не давил на ступеньки.

Через все битвы Антуан пронес ключ от квартиры — единственный амулет во всей его жизни. Дверь открылась. Там была только комната.

Анн сидела на коленях у какого-то мужчины и крепко целовала его в губы.

На тренировках в десантном отряде Антуан прекрасно усвоил, как надо убивать быстро, хорошо и тихо. Он имел в этом большую практику во Франции, в Нидерландах, в Германии.

У Анн даже не было времени, чтобы что-нибудь понять…

Потом Антуан, не обращая внимания на мужчину, медленно вышел на улицу.

Встретив полицейского, он рассказал ему о только что совершенном убийстве.

Поскольку Антуан отказывался думать о своем процессе, пришлось назначить ему официального защитника.

Адвокат — очень молодой, вернувшийся с войны — рассказал просто и очень ярко про трудную жизнь Рубье: сирота; юнга на рыбацком судне; попытка найти свое счастье в Америке, где он перепробовал едва ли не все мелкие профессии. Он описал его характер, неуступчивый и скрытный, но абсолютно честный. Как только началась война, Рубье вернулся во Францию. После перемирия 1940 года он перебрался в Англию, чтобы пойти добровольцем в армию.

В период военной подготовки он познакомился с Анн. Это была единственная в его жизни женщина, которую он любил со всей силой своего честного, одинокого и страстного сердца. Они поженились за несколько недель до высадки десанта во Франции. Антуан Рубье оказался в первой волне. И он думал только о том, чтобы сражаться. Такой уж у него был темперамент. А когда бои прекратились, то он стал думать только о том, как снова увидит Анн. Вернувшись, он обнаружил, что она ему неверна. И тут сработали инстинкт и привитые ему привычки.

Он носил в себе чувство изначальной справедливости, а его профессией было искусство убивать людей. То, что за этим последовало, было естественно, было просто неизбежно. Если какое-либо убийство и можно назвать справедливым и одновременно невинным, то это был как раз тот случай.