Григол Робакидзе - Убиенная душа

Слушателю не надо было работать в ГПУ, чтобы понять это. Вместе со смело­стью росло и его желание вовлечь Тамаза в открытый обмен мнениями. Но Тамаз был сдержанным до конца. Незнакомец явно расстроился и умолк. Когда стемнело, они легли и заснули. Было два часа ночи, когда поезд прибыл в Баку. Вдруг кто-то разбудил Тамаза:

— Товарищ Энгури!

Тамаз поднялся, протирая глаза. Перед ним стоял его спутник, одетый, готовый сойти.

— Тысячу извинений, что разбудил вас,— сказал он.

— Ничего,— ответил Тамаз.

— Мне хотелось проститься с вами.

— Хорошо, что вы разбудили меня, и мне хотелось пожать вам руку на про­щание.

— Как знать, удастся ли нам еще свидеться с вами?

— Как знать...

— Вы, как никто, тронули мою душу...

— Я безмерно рад этому.

— Да, вы тронули мою душу, и было бы просто жаль, если бы вы приняли меня за провокатора... Это отравило бы нашу встречу.

— Как могло это прийти вам в голову?

Спутник испытующе посмотрел на Тамаза, который был рад, что прощание про­исходило ночью. Он еще раз протер глаза. Неужели незнакомец и в самом деле уга­дал его мысли?

— Мир вам,— сказал спутник печально.

— Идите с богом,— ответил растроганный Тамаз.

Незнакомец вышел из вагона. Тамаз снова лег, но уже не мог заснуть. Что же случилось? Казалось бы, маленький, незначительный эпизод, и все же Тамаз почув­ствовал острую боль в сердце. Целых два дня этот человек был его спутником, может быть, даже единомышленником. Почему же их сердца не раскрылись друг другу? Почему воздух, которым они дышали, был пропитан недоверием? Почему между ни­ми встала непреодолимая стена? Сердце было полно горечи: воплощенная частица раздробленного Бога, замкнутая в скорлупе, осталась в ней в одиночестве. Он чувство­вал себя подавленным. Теперь уже невозможно было соприкоснуться с Богом в дру­гом человеке. Какая то тяжесть давила на сердце. Снаружи было пустынно и ветрено. Вдруг Тамазу пришла в голову мысль: неужели даже это прощание могло быть ло­вушкой?

Всю ночь его терзало сомнение Бог даст, и они встретятся снова. Тогда они мно­гое поведают друг другу, не таясь. А пока между ними оставалась преграда. Что поможет преодолеть ее? Только чудо, чудо души. Но чья душа в наше время способ­на на чудо? Тамаз еще больше опечалился. Теперь он укорял себя. Если бы не был так осторожен, то эта встреча, может быть, завершилась бы божественным откро­вением. О, эта осторожность, этот страх души, этот первородный недуг жизни! Это не что иное, как трусость, измена самой жизни! Тамаз почувствовал одиночество. Тот спутник был теперь далеко, и он тоже был одиноким, покинутым. «Где ты, Бог? — воззвал Тамаз всей душой, забыв, что Бог пребывает всюду, там, где открыто сердце, готовое принести себя в жертву, словно жертвенное животное.— Где ты, Бог?» Вдруг Т«маз услышал смех. Он испуганно оглянулся. Все спали. Может, кто-то рассмеялся во сне? Эта мысль немного успокоила его.

КОГДА ПРОЛИВАЕТСЯ КРОВЬ

Чувство подавленности не оставляло Тамаза. Словно болезнь, множеством кор­ней разрасталась в его душе тоска. К тому, что он пережил в пути, прибавилась еще одна боль, когда он увидел на столе у Наты новую книгу Берзина «Советский театр». Нечто похожее на укус змеи почувствовал он, когда прочел имя автора. Медленно взял в руки книгу, полистал ее. Увидев посвящение, он побледнел. Тамаз стоял мол­ча, прислонившись к столу. Ната заметила, что он прикусил губу. Почувствовала, что он подавлял в себе сильное волнение. Она ждала, сейчас он спросит ее об этой книге, но Тамаз молчал. Они начали говорить о чем-то другом. Тамаз старался не замечать книгу. Ната чувствовала сердце Тамаза, его вспыхнувшую после долгой разлуки ра­дость. Однако заметила и то, что к этой радости примешалась капля яда. Теперь Ната жалела, что не избежала встречи с Берзиным. Если бы та встреча не состоялась, то теперь не было бы и этой книги на столе, и этой грусти на лице возлюбленного. Ната подошла к Тамазу и, как бы желая смахнуть с его лица грусть, тихо провела рукой по высокому лбу. Тамаз поцеловал ей руку. Она ответила на его ласку дол­гим, упоительным взглядом. На мгновение он забыл свою боль в упоении счастьем, но и теперь ни словом не обмолвился о книге. Вдруг он вспомнил о том, что смутно почувствовал во время командировки. Тон ее писем был иной. Это отнюдь не было переменой чувств — он в этом совершенно уверен; и все же он чувствовал, что возлюбленной коснулось что-то новое, чужое...

Тамаз страдал. В подобном душевном состоянии он обычно уходил на природу, подальше от городской сутолоки и тесноты. Там он пытался хотя бы на некоторое время освободиться от гнетущих впечатлений города, где ему виделись лишь маски да личины. Такая попытка, как правило, увенчивалась успехом. Сегодня же ему казалось, что он даже утратил элементарную способность двигаться, поэтому долго неподвиж­но лежал на тахте. Писать он не мог. Тогда взял книгу, но только на двадцатой стра­нице заметил, что слишком рассеян, чтобы читать. Он отложил книгу. Жизнь каза­лась горькой и пошлой. Жизнь он представил себе как медленное умирание, разло­жение и окостенение.

Вдруг он услышал стук в дверь, встал и открыл дверь. Вошел Петров. Тамаз познакомился с ним в Париже, еще до войны. Петров принадлежал к левому крылу партии эсеров. С его типично русского, мягкого и благообразного лица глядели на­смешливые монгольские глаза. Мягкая походка, кротость, предупредительность, не схо­дившая с лица улыбка и нежно гладящие руки — в этом был весь Петров. Лишь крайне редко на его лице мелькало нечто похожее на гнев или отчуждение. Два дня тому назад Тамаз случайно встретил его на улице и не узнал, так он изменился. Петров же сразу узнал Тамаза, он работал в Москве, в Комиссариате внешней торгов­ли и был, как он сообщил, командирован в Тбилиси с особым поручением. Тамаз обрадовался этой встрече, хотя инстинктивно чувствовал какую-то опасность, исхо­дившую от Петрова. Однако разумом иначе истолковал это чувство: если люди не виделись восемнадцать лет, то их прежние отношения претерпевают изменение. Каж­дый ожидает увидеть в другом прежнюю открытость и замечает, что ее уже нет, К этому выводу пришли оба. Но Петров уже свыкся с этим и не придал перемене никакого значения. В Париже Петров слыл за просвещенного человека. В разговоре с Тамазом он доказал, что и теперь ни в чем не отставал от европейской культуры. Весь день они провели вместе. Беседа с ним была для Тамаза интеллектуальной от­радой, хотя он не мог до конца побороть в себе определенную неприязнь к этому человеку. Петров интересовался многими проблемами, но непременно в связи с ре­волюцией. Тамаз думал о своем переживании в Баку и был поэтому откровеннее с Петровым, не отрицал необходимость революции, напротив, считал, что для преоб­разования современного мира она неизбежна. Однако тот факт, что он ее не отрицал, не означал еще, что он соглашался с ней. Во всяком случае сторонником ее он не был. Просто старался не выносить ей окончательного приговора, тонко направляя раз­говор в другую сторону. Эта сдержанность не должна была показаться Петрову на­игранной, и поэтому Тамаз пошел на следующую уловку: притворился наивным, как будто не понимал вопросов, поднятых Петровым, однако тот почувствовал это, но не мог понять, в чем эта уловка заключалась. Между ними завязался тайный поеди­нок. Сегодня он был продолжен.