Григол Робакидзе - Убиенная душа

Все члены Комитета навострили уши. Ирумян не был мастером по части анек­дотов, он просто любил юмор. Коммунистом стал лишь в конце 1920 года, а до этого состоял в партии эсеров. Его здесь не признавали за своего, но ценили его интеллект, энергию и опыт. Он, по-видимому, принял коммунизм лишь по той причине, что его стране — Армении — в то время угрожали турки, и он считал, что лишь Советы могли спасти ее. С тех пор он в душе почти не изменился: оставался либералом и произво­дил впечатление скорее специалиста, чем партийного работника. Всем был знаком его несравненный юмор, с каким он рассказывал разные истории. Когда его коллеги ус­лышали имя Троцкого, все наперебой стали просить рассказать эту историю, которую многие просто не знали.

Берзин сидел молча. Угрюмость не сходила с его лица. Ирумян улыбнулся свои­ми большими влажными глазами и начал: «Это случилось в 1923 году». Власть в стране сосредоточилась в руках триумвирата: Сталина, Каменева и Зиновьева. Ленин был болен, Троцкий стоял в стороне. Он руководил Реввоенсоветом. Тень Бонапарта не давала ему покоя, а после того, как Ленин слег, его положение становилось шатким. Триумвират принял решение послать несколько членов ЦК в Реввоенсовет, среди них, разумеется, и Сталина («разумеется» было произнесено так, что ни у кого из присутствующих не возникло сомнения, что автором этого плана был Сталин). В фев­рале состоялся Пленум ЦК. Вопрос о Реввоенсовете был затронут на нем с предель­ной осторожностью. Сталин сидел молча (при упоминании его имени улыбка появи­лась на лицах слушателей). Троцкий сразу же почувствовал, что речь шла об ограни­чении его компетенции. Он разгорячился, потерял самообладание. Предложение по­слать членов ЦК в Реввоенсовет воспринял как доказательство недоверия к себе и с присущим ему пафосом обратился к собравшимся: «Освободите меня от занимаемой должности и отправьте в Германию рядовым солдатом революции!» (Пауза. «Он, вид­но, подражал пафосу древних пророков»,— сказал член Комитета с глазами носорога. «Симуляция, скрывающаяся под личиной деланного возмущения!» — заметил другой. Всеобщее оживление.) Великий жест Троцкого не произвел желаемого эффекта, и это тем удивительнее, ибо речь его, как всегда, была впечатляющей, пламенной.

На большинство членов пленума речь Троцкого, однако, сильно подействовала. Вдруг встал Зиновьев и гто ли подражая, то ли из хитрости («И то, и другое!»—вы­крикнул обладатель кабаньих клыков), чтобы Троцкий не заподозрил его в участии в заговоре, воскликнул: «Тогда отправьте и меня в Германию!» Если слово Троцкого пылало огнем, то слово женственного Зиновьева было мягким, как спелая слива. Пафос

Троцкого был обращен в фарс. После этого встал Сталин и сказал с видом огорчения: «Разве ЦК может себе позволить рисковать жизнью двух таких выдающихся чле­нов?» (Сдержанный смех.) Однако Троцкий не успокаивался и настаивал на своем. За­тем встал делегат из Ленинграда Комаров и резко сказал: «Почему товарищ Троцкий придает этому такое большое значение? А вы, уважаемые руководители, совершенно напрасно волнуетесь из-за такого пустяка!» Этого Троцкий не ожидал. Дело, значит, дошло до того, что вопрос, поставленный Троцким, представляется какому-то Комарову пустяком. Он в бешенстве вскочил и закричал, чтобы его, мол, исключили из числа действующих лиц этого спектакля, и ринулся, вне себя, к двери. (Пауза.) Вы ведь знаете, что у Троцкого особое пристрастие к дверям. (Слушатели недоумевают.) Вы, наверное, помните, как он с театральным пафосом крикнул в адрес капиталистиче­ского мира, когда над Советской страной в 1919 году нависла смертельная угроза? («Да, конечно!»—ответил обезьяноподобный.) «Мы уйдем! Но перед тем, как уйти, мы так хлопнем дверью, что мир сотрясется!» Может быть, он думал о той своей фразе, направляясь теперь к двери? (Смех.) Троцкий, заметно сконфуженный, покинул пленум, ведь он в то время еще был великим революционером. В зале пленума насту­пило гнетущее молчание. Это был исторический момент. Все ждали чего-то — возмож­но, того, что Троцкий вот-вот хлопнет дверью. Троцкий взялся за дверную ручку, вероятно, намереваясь хотя бы в малом масштабе выполнить свою угрозу, высказан­ную им в 1919 году. (Смех.) Однако он забыл, что пленум заседал в Тронном зале Кремля, дверь которого была такой же массивной, как и бывшая династия Романовых. Троцкий ухватился за дверную ручку — и что же? Дверь не поддалась. Он всем телом налег на ручку, чтобы рвануть дверь на себя, и она наконец стала медленно, вели­чественно распахиваться. Пленум смотрел на маленького, тщедушного, суетящегося че­ловека, прилагавшего нечеловеческие усилия, чтобы открыть эту неумолимую дверь. Все члены пленума подавили улыбку, и лишь один из них усмехался себе в усы. (Тут показался силуэт Сталина.) Пристыженный, покинул Троцкий Тронный зал. Все ждали, что он хлопнет дверью, но жест, предназначавшийся для истории, не получился из-за этой неподатливой двери». (Всеобщее оживление. Многие держались за животы.)

Во время этого рассказа Брегадзе украдкой наблюдал за Берзиным. Ему не тер­пелось узнать, какое впечатление произведет на того рассказ Ирумяна. Берзин не заметил испытующего взгляда Брегадзе, но он знал, что кто-то другой, невидимый, следит за ним и здесь. Был поэтому предельно осторожен. Каждое слово этого расска­за было для него каплей яда, который бы он не вынес, если бы не заметил, что Сталин также не пользовался особым уважением рассказчика. Берзин сдержался и скрыл раздражение за притворной улыбкой. Он не мог простить Троцкому, что тот, будучи еще комиссаром по военным делам, не вышвырнул Сталина из ЦК, чтобы после смерти Ленина самому встать за штурвал Советской страны. Несмотря на это, он продолжал верить в Троцкого, подлинного, великого революционера, и любая на­смешка над ним возмущала его. Однако выносил это со стоическим терпением. И на сей раз он сохранял внешнее спокойствие. Когда самообладание отказывало ему, он несколько раз переставлял свою раненую ногу, будто она у него онемела: так он разряжал свой гнев. Брегадзе восхищался его находчивостью. Когда наконец появились опоздавшие члены Комитета, он спросил перед самым началом заседания:

— Ну, как тебе понравился рассказ?

— Неплохой анекдот, если бы не был таким длинным,— холодно ответил Берзин.

На один миг Брегадзе заметил на лице Берзина вспышку гнева. Берзин сразу понял, что рассказ этот Брегадзе пришелся по душе.

Заседание проходило довольно быстро. Каждый вопрос был уже заранее обсуж­ден и согласован с соответствующими инстанциями Здесь же приходилось лишь при­нимать окончательные решения Примерно к восьми часам стало ощущаться опре­деленное беспокойство, все то и дело поглядывали на свои ручные часы. Решения по последним вопросам принимались уже почти механически. Сегодня в оперном театре шла опера «Самсон и Далила», и всем не терпелось увидеть Мухтарову в роли Далилы. Эта певица, казанская татарка, в молодости была субреткой в кафешантане. Кто-то заметил ее и сделал из нее настоящую артистку. Она обладала великолепным голосом, но еще более прекрасным телом. Ее глаза горели не меньшим огнем, чем глаза Геры у Гомера. В роли Кармен она была неподражаемой — тут ей помог врож­денный цыганский талант и вечные капризы. В роли Далилы она появлялась на сцене почти голой. Ее пластически совершенное, стройное тело дышало силой самки хищ­ного зверя. Чувственность сквозила даже в ее голосе. Она находилась в Тбили­си на гастролях, спектакли с ее участием проходили при полном аншлаге. Пресса помещала восторженные отзывы о самобытном таланте, но довольно строго порицала ее за цыганские манеры, а еще больше — за наготу. Но примечательно было и то, что ложи для руководящих работников партии и правительства никогда не пустовали. Из этих лож жадные взоры пожирали эту смелую женщину.