Григол Робакидзе - Убиенная душа

Вся эта сцена испещрена пометками: «Дьявол!», «Изверг!», «Чудовище!».

В примечаниях, касавшихся Верховенского, неоднократно упоминалось имя Джуга.

Еще одно место было выделено и помечено, Даша говорит Ставрогину: «Да со­хранит вас Бог от вашего демона и... позовите, позовите меня скорей!» Ставрогин отвечает ей: «О какой это демон! Это просто маленький, гаденький, золотушный бесенок с насморком из неудавшихся...» Этот диалог был снабжен следующим при­мечанием: «Этот золотушный бесенок с насморком», должно быть, Верховенский». Здесь было особенно много пометок: «Нет, с Джугой этот бесенок не может срав­ниться... Нет, Джуга даст ему 95 очков вперед... Джуга из другой породы. Он из неудавшихся? Нет, ни одно исчадие ада не удавалось так, как это...»

Всю ночь Берзин листал эту книгу. Он не любил Достоевского, так как не пони­мал его богоискания, а вечная сумятица в русской душе выводила его из себя. Од­нако ему редко приходилось перелистывать книгу с таким интересом. Он нашел здесь отрицание самой идеи революции, что еще больше усиливалось сделанными на полях примечаниями. Прирожденного революционера, каковым был Берзин, это не могло не возмутить до глубины души. Но в качестве бывшего работника ГПУ он ощутил радость ищейки, напавшей на след. Он предполагал, что выследил контрреволюционе­ра. Трофей лежал перед ним. Только не мог понять одного: что означало слово «джута»? Кто мог скрываться под этим именем? Было четыре часа пополуночи, когда он закончил просматривать книгу. Лег в постель, но сон не шел к нему, «Здесь кро­ется какая-то загадка,— подумал он.— Джута означает, по-видимому, или кличку или псевдоним». Вдруг он вспомнил, что грузинская фамилия Сталина — Джугашвили. Какой-то грузин сказал ему, что «швили» в конце грузинских фамилий обозначает принад­лежность к роду, семье. Берзин был удивлен. «Значит, Джуга — это Сталин?» Но к этому удивлению примешивался и страх. Это совпадение надо тщательно проверить. Ошибаться он не имел права. Затем еще раз прочел все те места, которые были по­мечены словом «джуга». Он читал эти примечания с садистским наслаждением.

«Да, все верно! Все верно!» — говорил себе, скрежеща зубами. Автор примеча­ния ненавидел Джугу как нереволюционер, а Берзин не выносил Сталина как рево­люционер. Анонимный автор и Берзин, по всей вероятности, где-то встречались, хотя Берзин не замечал его.

На следующий день он отослал книгу в ГПУ, сопроводив ее следующей надпи­сью: «Примечания к книге — чистейшая контрреволюция!» О Джуге он счел благо­разумным умолчать. «Перед лицом табу даже предположения небезопасны. Да и во­обще пусть наконец грузины сами объяснят мне это грузинское слово»,— подумал он.

КОГДА РАСЩЕПЛЯЕТСЯ АТОМ

Тамаз спешил к Левану.

Так что же означал вопрос Петрова относительно «джуги»? Неужели Петров догадался, что это он, Тамаз сделал примечания на полях книги, и ему лишь поэтому понадобилось объяснение слова «джуга»? А если догадался, то каким образом он пришел к этому? Вопрос Петрова задел Тамаза, словно первый болевой синдром ра­кового заболевания. И он решил сходить к Левану, у которого, должно быть, оставил эту книгу. Он смутно помнил, что одолжил ее Левану недели две тому назад. Во что бы то ни стало надо найти ее! Подойдя к дому Левана, он заметил, что дверь была заперта. Хозяйка дома сообщила ему, что Леван, мол, вот уже целую неделю находится в следственной тюрьме ГПУ. Тамаз был потрясен. Его мозг лихорадочно заработал: по всей вероятности, в доме Левана произведен обыск и, конечно же, найдена и книга. Тамаз побледнел. Значит, Петров наверняка работает в ГПУ, заклю­чил он. Но разве одной недели достаточно, чтобы изучить книгу и сделать соответ­ствующие выводы? Это едва ли возможно. Он немного успокоился. Но сомнение, зародившееся в его душе, продолжало исподволь разрастаться, раковая болезнь все глубже вгрызалась в него. Куда пойти? Может быть, к Нате? Нет, это было бы не­кстати —он был твердо убежден в том, что мужчина ни под каким видом не имеет права появляться у возлюбленной в состоянии смятения или отчаяния. И решил пойти к Иванову. По дороге ему пришла в голову мысль: а может, они не взяли с собой эту книгу или же Леван дал ее кому-нибудь почитать? Но мысль эта была, конечно, слабым утешением и длилась она к тому же не более секунды. Его первоначальное предположение превращалось в уверенность.

Иванов работал сотрудником информационного бюро закавказского правитель­ства, он руководил отделом иностранной прессы. Это был скромный человек, но на Тамаза он производил удивительное впечатление: когда Тамаз бывал очень взволно­ван, ему было достаточно встретиться с Ивановым, чтобы волнение его тут же улег­лось. Вот почему он теперь инстинктивно искал встречи с Ивановым. Удивительно было и то, что Тамаз и Иванов познакомились друг с другом не через посредство третьего лица. Как-то в оперном театре давал концерт Эгон Петри . Во время ан­тракта Иванов сначала покосился на Тамаза, затем улыбнулся ему, пробормотал что-то одобрительное относительно пианиста, и знакомство состоялось. Смущение в дан­ном случае ощущал лишь Тамаз. Уже при первой встрече между ними установились приятельские отношения. Иванову было за пятьдесят, он был среднего роста, с ярки­ми глазами, худой и костлявый. Его лицо всегда было озарено улыбкой, но стоило попристальней вглядеться, как оказывалось, что за этой улыбкой таилась грусть. На­поминал он русского ходока, исходившего просторы России от края и до края. У та­кого ходока нет ничего, кроме посоха да сумы. Он нигде не останавливается. Тоска подгоняет его. Он не в состоянии вести оседлый образ жизни, ему хочется видеть все новые и новые края, может быть, там он найдет то, что так страстно ищет. Но и там не находит этого, и снова он в пути, покинув всех, даже близкого друга. Ищет чего-то, сам не ведая чего, быть может, себя самого. У него нет ни кола, ни двора, ни жены, ни детей. Тоска его иногда сменяется легкой веселостью. Время от времени он крепко напивается и тогда похож на монаха Варлаама, плута из оперы Мусорг­ского «Борис Годунов». Иногда вдруг вспоминает дремучие леса России и ее великие реки — в такие минуты он как бы вырастает и становится сильным.

Иванов оказался дома. Как раз собирал газетные вырезки. Тамаз сел на диван и стал наблюдать за Ивановым. В комнате царил беспорядок. Казалось, все лежало не на своем месте, разбросанные везде обрезки газет усугубляли хаос. Иванов зажег примус, поставил на него чайник с водой и обратился к Тамазу:

— Эти вырезки важнее тех, которые я собираю для службы,— начал он.— Я со­бираю их для себя. Заметки в них — это художественные фрагменты, так сказать, японские рисунки тушью. В них и ракурс, и экстракт.