Григол Робакидзе - Убиенная душа

Тамаз продолжал просматривать газетные вырезки: «В одном франко-рус­ском клубе в Южной Франции каждый вечер можно видеть одних и тех же трех мужчин, с серьезным видом садящихся за стол и сдающих карты так, как если бы они намеревались играть в бридж. Однако они лишь сдают карты, затем рассматри­вают их, тасуют и снова сдают, и так без конца. Несколько месяцев тому назад из

Лондона получена сенсационная телеграмма, в которой сообщалось, что какой-то иг­рок в бридж сделал наудачу «большой шлем» на пик и черви. Карты сдали — и у него на руках оказалось тринадцать выигрышей. По расчетам математиков, такой случай может произойти лишь один раз на два миллиона случаев. Вышеназванные игроки заключили между собой пари: один — что он повторит этот случай, двое других — что, наоборот, не повторит. И вот они играют до бесконечности».

— Это тоже Акаша. Разум исчезает — так я воспринимаю эти эпизоды,— сказал Иванов. Тамаз продолжал перебирать вырезки.— Взгляните сюда! — сказал ему Ива­нов.— Вот вам самая короткая новелла в мировой литературе! — И Тамаз прочел сле­дующее сообщение: «Танец-марафон в Нью-Джерси. Во время перерыва танцевальная пара — Джон Бэрч и его жена Элен — вышла на пляж. Гигантская волна подхватила их. Джон Бэрч утонул, а его жену удалось спасти. Ровно через час Элен Бэрч, не­смотря на тяжелую утрату, продолжила свой марафон. Она заявила, что если, мол, она сейчас откажется от продолжения марафона, то у нее не будет средств, чтобы похоронить супруга. Это случилось на 56 день марафона».— Сам Чехов не смог бы написать подобную новеллу,— сказал Иванов.— В ней все: безумие танца-марафона, поверхностное отношение к жизни, бессердечность, отсутствие трагизма. Мир явно меняется.

Тамаз перестал листать газеты, опустил голову и задумался.

— Еще одна милая историйка,— сказал Иванов.— Я отобрал ее специально для вас.

Тамаз стал читать: «В докладе, прочитанном кардиналом Фолхабером 6.8.1932 го­да представителям духовенской знати о церкви и ее отношении к технике, он) между прочим, сказал следующее: «Радио и его громкоговорителям мы обязаны тем, что во время богослужения проповедь доходит до тысяч и тысяч верующих, расположенных на горных склонах, как это было во время Нагорной проповеди в Евангелии... Вати­кан, давно уже известный своей обсерваторией, теперь приобрел и радиопередатчик Маркони, посылая всем верующим по воскресным и праздничным дням проповедь и литургический молебен. Кроме того, он передает на Троицу Послание в честь Трои­цы на 31 языке. И возродилось чудо языков Троицына дня, и возжгла нам техника новый свет над Una Sancta, ибо папа римский, посланный Провидением для но­вого времени, сделал из радиопередатчика посланника царствия Божьего. Христос теперь ходит по волнам эфира, как он когда-то ходил по волнам Галилейского моря. Наступил исторический час... Прошли те времена, когда лишь колокольни занимали господствующее положение над окружающей местностью и целыми странами. Сегодня на одном уровне с вершинами самых высоких соборов простираются в небо антен­ны мощных радиостанций. Апостол Павел сказал проникновенное слово: «Все при­надлежит вам...» Церковь призывает вас способствовать в меру сил ваших техниче­скому прогрессу».

Тамаз окаменел. Его лицо выражало глубокую печаль.

— Вы, конечно, ничего подобного не ожидали? — нарушил молчание Иванов.— Технический прогресс, как видите, овладел даже цитаделью католицизма. Как вам нравится речь этого кардинала? Он, очевидно, изрядно поднаторел в риторике, парал­лели проводит весьма и весьма искусно. Пафоса у него тоже хоть отбавляй. Что вы скажете и об этом месте: «И возродилось чудо языков Троицына дня, и возжгла нам техника новый свет над Una Sancta»?

— Довольно! — резко сказал Тамаз.

Иванов с открытым от недоумения ртом уставился на Тамаза. Теперь на его лице не осталось и тени иронии. Тамаз был разгневан.

— Неужели вы против технического прогресса? — со страхом спросил Иванов.

— Нет,— ответил Тамаз с мрачным видом.

— Тогда мне непонятно ваше возмущение.

— В технике есть что-то искушающее. Я понимаю оплодотворение земли, кото­рая представляется мне живым существом. Таинственно ее темное лоно, которого ка­сается солнце. Подумайте только: разве техника сегодня оплодотворяет землю? Нет, мы имеем здесь дело лишь с насилованием, с осквернением.

— Очень трудно установить границу между насилованием и оплодотворением.

— Несомненно, но чувство, внушенное насилованием, во всяком случае остается.

Оснащенный техникой человек вторгается в космический поток и нарушает его ритм. Воды Миссисипи могут дать нам неисчерпаемую энергию, но весь вопрос в том, бу­дет ли эта энергия использована в соответствии со всеобщим ритмом. Человек — свое­нравное существо, и он может употребить эту энергию себе во вред.

— И поэтому вы бы не хотели, чтобы в богослужение вторглась техника? — тихо спросил Иванов, улыбаясь.

— Конечно, нет! — холодно ответил Тамаз.

— И вы не допускаете даже электрического освещения в церкви?

— Нет, не допускаю.

— Но восковая свеча — тоже продукт техники.

— Верно, но другой техники. Ведь здесь мы имеем дело сначала с цветами, ко­торые мать-земля вскормила и вырастила на своей груди. Затем идут пчелы, берущие у цветов нектар и превращающие его в мед. За ними — человек, изготавливающий из воска свечи. Здесь царят благоговение и любовь к земле. Здесь процесс труда, здесь целый ритуал. Разве электричество может сравниться со свечой? Свеча жива: она го­рит, оплывает, умирает. Она подлинное воплощение молитвы.

— По-вашему, выходит, что богослужение, переданное по радио, не может иметь никакой благодати? — прошептал Иванов с притворным прискорбием.

— Не может,— ответил Тамаз.— Радио означает пересечение пространства, со­кращение расстояния. Здесь же во время молитвы расстояние удлиняется. Я имею в виду расстояние между Богом и человеком. Нет, молитва, переданная по радио, не достигнет Бога. Молитва — это нечто более личное.

Наступило молчание. Лицо Иванова омрачилось. Тамаз тихо добавил:

— Но вы этого не поймете, никогда!

Теперь молчание становилось невыносимым.

Иванов не был коммунистом, но он производил на Тамаза впечатление человека, которого не очень-то волновала идея Бога.

Тамаз сидел с опущенной головой. Теперь загорелся Иванов. Он вдруг молча обнажил грудь, и Тамаз увидел маленький золотой крест. От удивления он не мог вымолвить ни слова.

Молчание длилось несколько минут.

— Вас это удивляеет, да? — сказал наконец Иванов

Тамаз уставился на его просветлевшее вдруг лицо.

— Вы помните финал поэмы Александра Блока «Двенадцать»? — начал Иванов.— Там у него во главе красногвардейцев шагает Исус Христос. Ужасный диссонанс, не правда ли? Финал именно так и был всеми воспринят. Из писем поэта явствует, что он и сам не мог этого понять. В этом кроется какая-то загадка, Блок был необыкновенно искренним человеком, и поэтому неправдоподобию или неестественности просто не было места в его творениях. Непостижимо появление Христа в этом месте, но оно не неестественно.