Григол Робакидзе - Убиенная душа

Среди действующих лиц романа Верховенский был выделен часто и особо. Каж­дая характеризующая его деталь была подчеркнута. На полях пестрели отдельные слова: то иронизирующие, то одобрительные, то выражающие восклицание. Так, на­пример, двумя красными линиями были подчеркнуты слова о Верховенском, сказан­ные Ставрогиным Шатову: «Этот Верховенский такой человечек, что может быть, нас теперь подслушивает, своим или чужим ухом, в ваших же сенях, пожалуй...»

Верховенский обращается к Дипутину: «...Вы ехидно улыбаетесь, господин Липутин? А я знаю, например, что вы четвертого дня исщипали вашу супругу, в полночь, в вашей спальне, ложась спать...» На полях было приписано: «Браво! Браво! Верхо­венский!»

Федька-каторжник, совершивший побег из каторги, рассказывает Ставрогину: «...У того коли сказано про человека: подлец, так уж кроме подлеца он про него ничего и не ведает. Али сказано — дурак, так уж кроме дурака у него тому человеку и звания нет...» Приписка: «Вот что происходит с поэтами». В другом месте Достоев­ский сам приводит слова Федьки о Верховенском: «...Петру Степановичу, я вам скажу, сударь, очинно легко жить на свете, потому что он человека сам представит себе, да с таким и живет...» Эта цитата выделена следующим примечанием: «Для об­легчения действия это даже очень удобно».

Голубым карандашом было обрамлено место, где Шигалев на собрании берет слово для доклада и с видом пророка говорит: «Господа, обращаясь к вашему вни­манию,— и, как увидите ниже, испрашивая вашей помощи в пункте первостепенной важности, я должен произнести предисловие». Вдруг Верховенский обращается к ка­кой-то студентке: «Арина Прохоровна, нет у вас ножниц?» — «Зачем вам ножниц?» — выпучила та на него глаза. «Забыл ногти обстричь, три дня собираюсь,— промолвил он, безмятежно рассматривая свои длинные и нечистые ногти...» Примечание: «Ха, ха, ха! Он химически разлагает пафос...»

Особо выделено карандашом три места в романе, где описывается встреча Вер­ховенского со своим отцом Степаном Трофимовичем. Верховенский обращается с ним гкак с цирковой собачкой: он щиплет, царапает, злит, дразнит, науськивает его и вся­чески насмехается над ним. Можно подумать, что все это он делает не со злым умыслом, а что это всего лишь безобидная шутка. Когда речь заходит о матери Ставрогина, Верховенский беззастенчиво заявляет отцу: «...Ты с нею двадцать лет кокет­ничал и приучил ее к самым смешным приемам. Но не беспокойся, теперь уже совсем не то; она сама поминутно говорит, что теперь только начала «прозирать». Я ей пря­мо растолковал, что вся эта ваша дружба — есть одно только взаимное излияние по­мой...» Отец негодует, приходит в ярость, но сын бросает ему в лицо кое-что еще похлеще: «...ты был приживальщиком, т. е. лакеем добровольным». И далее: «...Ну, брат, как я хохотал над твоими письмами к ней». И еще: «...А знаешь, старик, у вас было одно мгновение, когда она готова была бы за тебя выйти. Глупейшим ты об­разом упустил!» И он даже называет отца «шутом для потехи». В таком духе продол­жается разговор между отцом и сыном. В конце концов отец, потеряв всякое терпе­ние, кричит сыну: «...Но скажи же мне, наконец, изверг, сын ли ты мой или нет?» Верховенский тут же находит циничный ответ: «Об этом тебе лучше знать. Конечно, всякий отец склонен в этом случае к ослеплению...» «Молчи, молчи!» — весь затрясся Степан Трофимович. Но наглость сына идет еще дальше: «...а ведь я документ-то отыскал. Из любопытства весь вечер в чемодане прошарил. Правда, ничего нет точного, можешь утешиться. Это только записка моей матери к тому полячку. Но судя по ея характеру...» Все эти места были подчеркнуты и прокомментированы: «Наглость по отношению к матери и отцу», «Брачный союз их поруган», «Семя и лоно оскверне­ны», «Даже само рождение подвергнуто осмеянию», «Как вам нравится это обраще­ние: брат, старик? Так и кажется, что этот наглец полагает, будто доставляет этим великую радость отцу. Ни стыда, ни уважения. Ничего, кроме наглости и распущен­ности».

Исключительное внимание было уделено роковой встрече Верховенского с Ки­рилловым. Кириллова мучает Бог, вернее — идея Бога. Он не в состоянии думать о чем-нибудь другом. Он все время сидит в своей комнате и пьет чай. Самовар по­стоянно кипит у него на столе. Возможно, чай стимулирует его медитацию. Никто не знает, ест ли он вообще что-нибудь или лишь пьет чай, до умопомрачения погружаясь в раздумья о Боге. В этой его мании нет-нет да и вспыхнет искорка гения. Слова он произносит, запинаясь, мысли выражает бессвязно, борется с Богом: «...Если Бог есть, то ся воля Его, и из воли Его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие...» Кириллов хочет уничтожить Бога, чтобы самому стать Богом. Эта воля к уничтожению кажется ему отрицанием Бога.«...Сознать, что нет Бога и не сознать в тот же раз, что сам Богом стал — есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если же сознаешь — ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнет и докажет?» Этот пример Кириллов должен подать сам... Верховенский слушает так, будто очень заинтересован, но на самом деле он уже думает совершенно иначе: Шатов вызывает подозрение; не исключено, что он выдаст заговорщиков. Поэтому его надо убрать. Было бы хо­рошо, если бы Кириллов перед самоубийством оставил записку, в которой он взял бы убийство Шатова на себя, ведь для самоубийцы это не имеет никакого значения. С демонической последовательностью он, словно яд, каплю по капле внедряет в раз­горяченный мозг Кириллова эту холодную, точно рассчитанную им мысль. Какая жуткая встреча между юродивым и дьявольски изворотливым существом! Кириллов через воздух ощущает всю пресмыкающуюся сущность Верховенского. От отвраще­ния у него даже пошли мурашки по телу. Но в конце концов, желая избавиться от него в этом приключении, он поддается и пишет записку под диктовку Верховенского. Затем начинается жуткая, метафизическая сцена. Кириллов вскакивает, хватает писто­лет и исчезает в соседней комнате. Верховенский ждет выстрела и боится, что мань­як как-нибудь по-своему осуществит свою бредовую идею и, чего доброго, отложит самоубийство Он читает записку, ждет, но выстрела нет и нет. Он теряет терпение й смотрит на часы: пожалуй, уже слишком поздно. Затем он берет зажженную свечу подходит к комнате, в которой исчез Кириллов, боясь, что свеча вот-вот догорит. Он осторожно берется за ручку двери и прислушивается. Но за дверью все тихо. Вдруг он резко распахивает дверь и освещает комнату. Раздается крик. Кто-то бросается на него. Верховенский закрывает дверь и прижимает ее плечом. Снова наступает тишина. Поставив свечу на стол, он достает из кармана пистолет и размышляет: или я появил­ся как раз в тот момент, когда он собирался нажать на курок, или же... или же он стоял и соображал, как убить меня. Так проходит несколько секунд. После этого он снова поворачивается лицом к комнате, держа в правой руке пистолет и в левой — свечу. Осторожно трогает ручку двери левой рукой. Она неожиданно издает щел­чок. Вот сейчас он выстрелит, думает Верховенский. Открывает дверь ногой и осве­щает комнату. Непостижимо — ни выстрела, ни крика. Оглядывается, вокруг никого. Верховенского охватывает ужас: неужели тот выпрыгнул в окно? Он подходит к открытому окну. Как мог он пролезть? Вдруг оборачивается и, потрясенный, видит, что напротив окна стоит шкаф и между стеной и шкафом в углу застыл Кириллов, прислонившись головой к стене, немой, страшный. Верховенский испуган, сердце его бешено колотится. Он бросается на онемевшего. И тут происходит нечто еще более страшное: человек продолжает стоять не шелохнувшись. Верховенский освещает лицо окаменевшего Кириллова и замечает, что тот, уставившись на что-то, в то же время искоса глядит на него. Тогда Верховенский решает поднести свечу к лицу Кириллова, чтобы испытать его до конца. Вдруг ему показалось, что подбородок Кириллова за­двигался и улыбка скривила его губы — неужели он что-то угадал? Верховенский конвульсивно хватает Кириллова за плечо. Кириллов кивает головой. Верховенский роняет свечу. Она падает, наступает темнота. Вдруг Верховенский чувствует укус в палец левой руки; рукояткой пистолета он ударяет Кириллова по голове, освобождает свою руку и бросается вон из комнаты. За собой он слышит крик: «Сейчас! Сейчас! Сейчас! Сейчас!..» Верховенский бежит, не оглядываясь, и вдруг слышит за собой выстрел. Он останавливается и ищет спички. Найдя их, зажигает свечу и подходит к комнате со стороны окна. На полу лежит мертвый Кириллов. Верховенский вни­мательно осматривает комнату и еще раз пробегает глазами лежащую на столе за­писку Ухмыльнувшись, осторожно крадется из комнаты.