Геннадий Ананьев - Орлий клёкот: Роман в двух томах. Том второй

— И я говорю Ванюше: в великом деле мы участвуем! В великом! В историю войдем!

— Вот это совершенно верно, — погладив залысины для успокоения бурливших мыслей в сократовском лбу, поддержал Ксюшу представитель Госплана. — Ради скачка в благосостоянии народа можно и нужно претерпевать временные трудности. Вы молодцы, что поняли веление времени: место молодежи там, где главные свершения века, где судьбоносные для нашего общества стройки, где дерзко воплощается лозунг партии: «Вперед! К победе коммунизма!» А воплотим лишь при постоянном движении вперед. И не мелкими шажками, удобными обывателю, а бросками, как в атаке. Только не сквозь пули, а через невзгоды и неурядицы, сквозь неустроенность и лишения. Переносить все это ради светлого завтрашнего, разве это не счастье?!

Как он был сейчас похож на того «подгоняющего» общество, о которых с неприязнью говорил Ивану граф. И вот так же убежденно. А где правда? Вот вопрос? А Ксюше все ясно.

— Ой, как верно! Сама история нам диктует: дерзайте.

— Именно, дерзайте! — еще более вдохновился поддержкой восторженной девушки представитель Госплана. — Мы возводим неведомое прежде диво, и мы не вправе медлить. Нам нужен как можно скорее земной рай. И мы достигаем его. Тяжелая индустрия, топливно-сырьевая база — вот наши киты, на которых мы вплывем в изобилие, какое даже не снилось хваленой Америке…

Мужчина с залысинами продолжал вещать о пути к светлому горизонту, куда в конце концов уткнется многоцветная радуга и засияет озаряющей мир благостью, Ксюша ойкала, представляя будущее со спертым дыханием, гордясь своим участием в созидании того будущего, а Иван никак не мог определить, где же истина: в словах графа, который так же убеждал за движение вперед общества, за то, чтобы прозрели наконец стоявшие у власти и перестали бы давить на общество, подстегивать его, а само общество перестало бы шарахаться с выпученными глазами от одного лозунга к другому, а начало бы приобретать чувство самосознания, а власти устраняли бы на этом пути возможные препятствия. Перед глазами Ивана стояла громадина-драга, подминающая все под себя, теряющая то одну, то другую деталь, но не останавливающаяся, чтобы отыскать те детали и поставить их на свое законное место, ибо в том нет ни у кого нужды, потому что драга, трясясь и громыхая, продолжает лезть вперед.

«Грохоту будет, если развалится», — думал Иван, но представитель Госплана называл в это время не только то, чего добьется энтузиазмом заряженный народ, но и сроки, когда наступит изобилие, и Ивану все больше казалось, что прав вот этот мужчина с сократовским лбом, а не граф, отставший от жизни, обиженный ею, потому и недовольный всем на свете.

Новая мысль утверждалась: его, Ивана, руками творится благо не только для сегодняшних людей, а и для потомков. Не в этом ли смысл жизни, не в этом ли нужность бытия? И пусть это будет вопреки традициям рода, традициям семьи. Впрочем, почему — вопреки? Его пращуры тоже творили благо Отечества. Ратным трудом. Более нужным тогда, ибо Россия отбивала свое право на свободную жизнь. Ей нужны были храбрые и смелые люди. Сейчас другое время. Советская Россия борется за экономическое могущество. Ей непривычна роль сырьевого придатка Запада. Испокон веку такого не бывало. А он, Иван, на одном из горячих участков этой борьбы.

И не думалось ему, не только по молодости и жизненной неопытности, но и от неинформированности, от фанфарности, окружающей его со всех сторон, что великая стройка не принесет почти никакого блага России, нефть и газ потекут через границу, а полученная валюта станет транжириться бездумно, превращаясь чаще всего в груды металлолома из очень дорогого оборудования, купленного за нефть и газ, а часть валюты вообще исчезнет неведомо куда. Ущербной для потомков станет великая Сибирская стройка. Разорительной. И тем, что оскудеют запасы земли нашей (они не безграничны), и тем, что зряшные миллиарды по спешке и неразберихе нерадивцы зажмут в болотины, а Города Счастья, там построенные, окажутся ненужными никому.

Но ту, истинную, оценку своего труда Иван Богусловский сможет дать спустя годы, когда не только Госплан, но и сами люди начнут считать и думать о своей судьбе, ибо увидят себя на краю пропасти.

Но тогда, в вагоне, мог же он, Иван, подумать хотя бы о том, отчего он не спал столько ночей и дней, громоздя срочно дамбу. Почему вдруг возникла необходимость в его самопожертвовании? Нет, не неожиданный паводок столь высокого подъема, а просчеты городской партийной и советской властей, не думающих перспективно, живущих, как и вся стройка, безалаберной жизнью, несущейся безоглядно вскачь. Дамбу можно и нужно было сделать давно, без спешки и без надрыва, без таких огромных лишних затрат, без срыва ритма городской жизни.

Мог бы, конечно. Особенно после увиденной в кинотеатре хроники, где партийные и советские лидеры выглядели не иначе, как великими героями, прекраснейшими организаторами и вдохновителями. Но для того, чтобы закрылась подобная мысль, ей нужен был толчок. А его не оказалось. Кто мог дать такой толчок? Ксюша? Директор училища? Представитель Госплана?

Представитель стелил и стелил мягко, даже пушисто, что дух захватывало, и к концу пути Иван с Ксюшей прониклись совершенным уважением к грандиозной сибирской эпопее, к начавшим ее людям и к себе, принимающим посильное участие в судьбоносном для страны созидании.

Дома он удивил всех. И неожиданностью приезда, и той восторженностью, с какой рассказывал о спешном возведении дамбы, о полученных правах на лесорубочную машину; и даже тот неуют, какой был в бараке, та пурга, которой он едва не оказался похороненным — все то, что пережил он там, в тайге, в его рассказах выглядело буднично, как само собой разумеющееся, без чего не могла жить такая крупная стройка в таежно-болотной глухомани.

Отец, слушая его, с трудом сгонял с лица хмурость, мать и бабушка едва сдерживали слезы, изо всех сил стараясь быть радостными (как же, приехал, наконец, Ваня), и никто не омрачил торжественного обеда неосторожной фразой, которая могла бы обидеть Ивана — впереди была целая неделя, а, значит, и время попытаться притушить восторженность, помочь взглянуть на ту обстановку, в какой он оказался, трезвыми глазами.

Но так получилось, что едва Иван успел позавтракать, как ему позвонила Ксюша, и он исчез на целый день. На следующее утро повторилось то же самое. И на третий день, и на четвертый. А когда бабушка предложила:

— Привел бы ее, познакомил с нами, — он отмахнулся:

— Не знаю, бабуля, нужно ли. Учились вместе. На дамбе на одном бульдозере оказались, теперь вот в бригаду нашу едем…

— А там может так случиться, что на всю жизнь вместе…