Геннадий Ананьев - Орлий клёкот: Роман в двух томах. Том второй

А поколение Костюкова, которое само искренне верило в силу партии, руководимой Великим Вождем, продолжало жить прежним пониманием душевного настроя общества, тем более, что никто из молодых им не перечил, не пытался расшатать хотя и ложные, но все еще крепкие нравственные подпорки.

Да, молчальники делали не менее грязное дело, не осмеливаясь заговорить громко. Нет, они бухтели, они даже горячились на трибунах, только предмет обсуждения был не тот, какой должен бы быть в то раскрепощенное вроде бы время. Обсуждали лишь то, что не могло привнести беспокойства, было испытано временем. И то верно, куда как проще все выкрутасы солдатские объяснить огрехами воспитания в семье и, тем более, в школе; объяснить тем, что не зрел еще юноша, не сложилось у него твердое мировоззрение — объяснить все привычными штампами и закрутить колесо идейного воспитания на полные обороты, чтобы обязательно видно было, как здорово оно крутится.

А с пользой ли? Кому какое до этого дело. Важно, чтобы крутилось колесо. Обрядность важна, как извечно было на Руси, а не вера. И чем внушительней и масштабней обрядность, тем больше авторитета у организаторов этой обрядности. Не только у начальства они в фаворе, но и в собственных глазах — великие мастера.

Чем отличался генерал Костюков от иных руководителей своего времени? Ничем. Перемололи командирские высоты с годами и его природный ум, и независимое восприятие жизни и людских отношений. Вот он и нравоучительствовал Ивану Богусловскому, вполне уверенный в своей правоте:

— Не мельтеши, Иван. За принципиальные взгляды борись, главные принципы отстаивай смело, а на пустяки не траться. Терпимей будь к своим товарищам. Да и врагов нужно ли наживать, не ведая чего ради бодаться? Лучше сто друзей, чем один врат.

Ошибочным было бы утверждение, что Костюков убедил Ивана Богусловского, но нельзя сказать, что разговор этот не повлиял на ход мыслей парня, на его поступки. От выступления, которое он прежде просто перенес до другого собрания, теперь отказался вовсе. Отношение к Сильвестру стало у него ровней, терпимей. Проходил он мимо того, что не принимал, вроде бы не замечая.

До поры, правда, до времени. Когда поймет, наконец, что не все, что советуют старшие, нужно принимать даже с оговорками. Но до того времени пройдет несколько месяцев. Упущенных месяцев и, увы, необратимых.

Как-то так получилось, что на Сары-Кизяке создался тот же микроклимат, что и во взводе Абрамова на учебном пункте. Старший лейтенант отобрал из своего взвода вроде бы не так уж и много, но среди тех немногих были Сильвестр Лодочников, Михаил Охлябин, Прокоп Скарзов и Иван Богусловский. На Ивана старший лейтенант Абрамов не зарился, видел, что запросто тот разговаривает с начальником отряда (а кому нужен глаз начальства под боком), к тому же против Богусловского был и лейтенант Чмыхов. Прямо не высказывал это свое мнение, но дегтю капельку-другую своевременно капал в ложку меда:

«— Толковый, вроде бы, боец, ничего не скажешь, только с пониманием пограничной дружбы у него не совсем того. Я с ним не пошел бы в разведку.

А пограничная служба, она, фактически, и есть разведка. И потом… Отдаст ли нам его полковник Какаскеров?»

Верно, Рашид Кулович имел виды на Ивана Богусловского — намеревался взять его в отряд на комсомольскую работу. Вопреки сомнениям майора Киприянова. Для Ивана работа эта, как считал Кокаскеров, будет интересной, а для отряда полезной, но когда сказал об этом Ивану, тот отмел подобное решение его солдатской судьбы.

— Нет! Только застава!

Вздохнул Кокаскеров, пожал плечами, попытался переубедить, но в конце концов согласился:

— Хорошо. На ту, где служил твой отец.

Вот так оказался Иван вместе с Сильвестром. Себе на горе.

Но не только это способствовало созданию такого же, как во взводе, микроклимата. Главное — на организационном собрании Сильвестра, по рекомендации старшего лейтенанта Абрамова и при горячей поддержке лейтенанта Чмыхова, избрали секретарем комсомольского бюро. Проголосовали единогласно, хотя большая часть заставы, которая особенно по второму и по третьему году службы, совершенно не знала Лодочникова. Они уже надумали свою кандидатуру. Сержанта Антона Буюклы. Из Ленинграда. Все, какие установлены для солдатов знаки отличия, у Буюклы на груди. Еще в нем подкупало: безмерно добр, но не панибратствует с отделением. Что положено по уставу и по инструкциям, спросит. Без отступления. Педантично. Чтобы все до буквы. Но как-то у него так получалось, что почти никогда он не повышал голоса. Не в пример другим сержантам. А чтоб оскорбить кого сознательно иль даже ненароком — такого вовсе не замечалось за ним. Вот и слушались его подчиненные, прощая всегда излишнюю педантичность.

Но не только «своим» приглянулся сержант Буюклы, и молодые солдаты проникались к нему все большим уважением. Затмевал он собой Сильвестра. Чистосердечной добротой. Не показной, а деловой. Не словом брал, а делом.

Те первые недели на заставе, когда парни притирались друг к другу, обнюхивались и каждый выбирал себе кумира, выбирал друга, были и колготными, и неустроенными, и чрезмерно напряженными. Да и как могло быть иначе. Что такое обживать заново простоявший хоть и невеликий срок без хозяйского пригляда дом? А тут целая застава. С обилием всяческих построек. Все нужно подновить, сделать на складах полки и стеллажи, а потом распихивать на них запасы продуктов, обмундирования, боеприпасов. Не успели с этим справиться, за конюшню принялись. В ней тоже работы непочатый край. Коней же ждали со дня на день, вот и вкалывали, забывая об отдыхе.

И вот в это-то время отошел на второй план кумир молодежи Сильвестр Лодочников — его потеснил сержант Буюклы. Получилось как-то незаметно. Сильвестр из кожи лез, чтобы быть на виду. Где трудней, там всегда он. Но если на учебном, на кроссах и на стрельбах, он, по просьбе, безусловно, Абрамова, абордажил, то здесь никто его уже ни о чем не просил, а сам он даже не думал пожалеть уставшего. Сержант же Буюклы будто чувствовал, кто устал, кому невмоготу, тут же находил тому работу полегче, а сам вставал на его место. Не белоручкой — командиром вставал, не для плезиру, а равный с равными.

Все это выглядело обыденно-просто, и никогда сержант не упрекал никого за усталость и слабосилие. А если кто начинал сопротивляться, не отдавать лопаты и носилок, сержант успокаивал. Всегда с доброй улыбкой:

«— Долгая еще впереди служба, всего достанет с избытком…»

Как такого командира не станешь уважать.

Тревожило такое положение дел Сильвестра. Лодочников понимал, что Буюклы — не ставил перед собой цели стать неофициальным лидером, он просто поступал, как подсказывала ему его совесть, поступал привычно для себя, но именно это страшило Сильвестра, имеющего цель и обдумывающего каждый шаг по пути к этой цели.