Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 24. Шевалье де Мезон-Руж. Волонтер девяносто второго года

— Я знала об этом, сударь, — сказала королева, — и мне захотелось избавить вас от такого труда. Мои волосы здесь, на столе.

Сансон проследил за движением руки королевы.

— Только, — продолжала она, — я бы желала, чтобы сегодня вечером они были переданы моим детям.

— Сударыня, — ответил Сансон, — это не моя забота.

— Однако я думала…

— Мне принадлежит, — продолжал палач, — только то, что остается после… людей… приговоренных… их одежда, их драгоценности, да и то, если они их формально отдают мне. Иначе все это идет в Сальпетриер и распределяется между бедняками в больницах. Так предписывает постановление Комитета общественного спасения.

— Но, в конце концов, сударь, — настаивала Мария Антуанетта, — могу ли я рассчитывать, что эти волосы вручат моим детям?

Сансон молчал.

— Я обещаю постараться, — сказал Жильбер.

Узница бросила на жандарма взгляд, полный невыразимой признательности.

— Я пришел, — объяснил Сансон, — чтобы обрезать вам волосы. Поскольку эта работа уже сделана, я могу, если желаете, ненадолго оставить вас одну.

— Прошу вас об этом, сударь, — сказала королева, — мне нужно сосредоточиться и помолиться.

Сансон поклонился и вышел.

Королева осталась одна: Жильбер высунул голову из-за ширмы лишь для того, чтобы произнести приведенные нами слова.

В то время как приговоренная преклонила колени на стул (он был ниже других и служил ей скамеечкой для молитвы), другая сцена, не менее трагическая, чем та, о которой мы рассказали, происходила в доме священника маленькой церкви Сен-Ландри в Сите.

Местный кюре только что поднялся, а старая экономка накрывала стол для скромного завтрака, как вдруг в дверь дома громко постучали.

Даже в наши дни для священника непредвиденный визит всегда возвещает какое-нибудь событие: речь идет или 0 крестинах, или браке in extremis [13] В предсмертный час (лат.) , или о последней исповеди. Ну а в то время визит незнакомца мог означать нечто еще более серьезное. Действительно, в ту эпоху священник больше не был уполномоченным Бога, а должен был давать отчет людям.

Однако аббат Жирар принадлежал к числу тех, кому можно было бояться меньше других: он присягнул конституции, совесть и порядочность взяли в нем верх над эгоизмом и религиозностью. Несомненно, аббат Жирар допускал возможность того, что новый образ правления может быть успешным, и жалел о многочисленных злоупотреблениях, совершенных во имя божественной власти; сохранив своего Бога, он принял братство республиканского режима.

— Посмотрите, госпожа Гиацинта, — попросил он, — посмотрите, кто это так рано стучит в нашу дверь. Если меня требуют не по какому-нибудь неотложному делу, то скажите, что я вызван на это утро в Консьержери и вынужден немедленно туда отправиться.

Госпожу Гиацинту раньше называли г-жой Мадлен, но она согласилась обменять свое прежнее имя на название цветка, как и аббат Жирар согласился вместо кюре стать гражданином.

По приказу хозяина г-жа Гиацинта поспешила спуститься в маленький сад, где была дверь на улицу. Она отодвинула засовы и увидела молодого человека, очень бледного, очень взволнованного, с приятным и честным лицом.

— Дома господин аббат Жирар? — сказал он.

Гиацинта обратила внимание на беспорядок в одежде, длинную бороду и нервную дрожь пришедшего; все это показалось ей дурным предзнаменованием.

— Гражданин, — запротестовала она, — здесь нет ни господина, ни аббата.

— Простите, мадам, — продолжал молодой человек, — я хочу сказать священника церкви Сен-Ландри.

Гиацинта, несмотря на свой патриотизм, была тронута словом "мадам", обращенным отнюдь не к императрице; однако ответила:

— Его нельзя видеть, гражданин: он читает свой требник.

— В таком случае, я подожду, — ответил молодой человек.

— Но, — продолжала г-жа Гиацинта, которой эта настойчивость вновь напомнила о дурных предчувствиях, охвативших ее вначале, — вы напрасно будете ждать, гражданин: его вызывают в Консьержери, и он сейчас уезжает.

Молодой человек ужасно побледнел, а точнее, из бледного превратился в мертвенно-бледного.

— Значит, это правда, — прошептал он.

Потом уже громче сказал:

— Именно эта причина, сударыня, и привела меня к гражданину Жирару.

Продолжая говорить, он шагнул вперед, осторожно, но с твердостью задвинул засовы двери и, несмотря на настояния и даже угрозы г-жи Гиацинты, вошел в дом и проник в комнату аббата.

Тот, увидев его, удивленно вскрикнул.

— Простите, господин кюре, — торопливо сказал молодой человек, — но мне нужно поговорить с вами об очень важном деле. Позвольте сделать это без свидетелей.

Старый священник по опыту знал проявления больших несчастий. На взволнованном лице молодого человека он прочитал всю силу страсти, а в прерывающемся голосе — крайнее волнение.

— Оставьте нас, госпожа Гиацинта, — сказал он.

Молодой человек с нетерпением следил глазами за экономкой: привыкнув принимать участие во всех тайнах своего хозяина, она колебалась — уйти или остаться. Потом, когда она наконец закрыла дверь, незнакомец заговорил:

— Господин кюре, вы, наверное, хотите знать, кто я такой. Я вам сейчас скажу. Я изгнанник; я человек, приговоренный к смерти и живущий только благодаря своей дерзости; я шевалье де Мезон-Руж.

Аббат подскочил от ужаса в своем большом кресле.

— О, не бойтесь ничего! — продолжал шевалье. — Никто не заметил, как я вошел сюда, а если бы кто-нибудь меня и увидел, то не узнал бы. За два месяца я очень изменился.

— Но что, наконец, вам угодно, гражданин? — спросил кюре.

— Сегодня вы направляетесь в Консьержери, не так ли?

— Да, меня вызвал тюремный смотритель.

— Вы знаете, зачем?

— К какому-нибудь больному, умирающему или, возможно, приговоренному.

— Именно так: вас ждет приговоренная.

Старый священник с удивлением взглянул на шевалье.

— А вы знаете, кто она? — продолжал Мезон-Руж.

— Нет… не знаю.

— Ну так вот, это — королева…

Аббат горестно вскрикнул:

— Королева? О Боже мой!

— Да, сударь, королева! Я навел справки и узнал, кого из священников ей должны дать; узнал, что это вы, и прибежал сюда.

— Чего же вы от меня хотите? — спросил священник, напуганный возбужденным голосом шевалье.

— Я хочу… я не хочу, сударь. Я пришел просить вас, умолять, взывать к вам.

— О чем?

— Взять меня с собой к ее величеству.

— О! Да вы сошли с ума! — воскликнул аббат. — Но вы меня погубите! Вы погубите себя самого!

— Ничего не бойтесь.

— Бедная женщина приговорена, и ничего нельзя изменить.

— Знаю; я прошу вас вовсе не для того, чтобы попытаться спасти ее, я хочу видеть ее… Но выслушайте же меня, отец мой. Вы меня не слушаете.