Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 23. Графиня де Шарни. Часть. 4,5,6

Король вошел и, естественно, не догадываясь, где он будет жить во дворце, попросил показать ему дворцовые апартаменты.

Чиновники переглянулись, ухмыльнулись и, не сказав королю ни слова о том, что прогулка эта не нужна, так как ему суждено жить в донжоне, повели его через все комнаты.

Король распределял дворцовые комнаты, а чиновники забавлялись его заблуждением, которому суждено было обратиться горечью.

В десять часов подали ужин. Во время ужина Манюэль стоял возле короля, но уже не как послушный слуга, а как тюремщик, надсмотрщик, хозяин!

Представьте себе, что слугам отданы два противоречивых приказа: один — королем, другой — Манюэлем; разумеется, слуги подчинились бы Манюэлю.

Так на деле началось заточение.

Вечером 13 августа король, побежденный на самой вершине власти, быстро покатился с горы, у подножия которой его ждал эшафот.

Ему понадобилось восемнадцать лет, чтобы взобраться на вершину и удержаться там; но всего за пять месяцев и восемь дней он потеряет все, чего ему удалось достичь!

Судите сами, с какой поспешностью его толкают в бездну!

Итак, в десять часов все ужинают в дворцовой столовой; в одиннадцать они переходят в гостиную.

Король еще король или, по крайней мере, он думает, что это так. Он не знает, что происходит.

В одиннадцать часов в гостиную входит один из комиссаров и приказывает камердинерам Гю и Шамийи взять то немногое из постельного белья, что у них есть, и следовать за ним.

— Куда это за вами? — спросили камердинеры.

— В вечернюю резиденцию ваших господ, — отвечал комиссар, — во дворце они могут находиться только днем.

Итак, король, королева и дофин остались теперь господами лишь для своих камердинеров.

В дверях дворца их ожидал муниципальный чиновник, который пошел вперед с фонарем. Все двинулись за ним.

При слабом свете этого фонаря, а также в отблесках угасавшей иллюминации г-н Гю пытался разглядеть будущее жилище короля; однако перед ним была только мрачный донжон, возвышающийся словно гранитный великан с огненной короной на голове.

— Бог мой! — вскричал, остановившись, камердинер. — Неужели вы собираетесь отвести нас в эту башню?

— Именно так, — подтвердил чиновник. — Кончились времена дворцов! Сейчас ты увидишь, какое жилье предназначено убийцам народа!

Говоря это, человек с фонарем стал нащупывать ногой первые ступеньки винтовой лестницы.

Камердинеры остановились было во втором этаже, однако человек с фонарем продолжал подниматься.

Дойдя до третьего этажа, он повернул в коридор, уходивший вправо от лестницы, и отпер дверь в комнату, расположенную по правую руку в этом коридоре.

Свет проникал в комнату через единственное окно; три-четыре стула, стол и узкая кровать составляли всю ее меблировку.

— Кто из вас двоих слуга короля? — спросил муниципальный чиновник.

— Я его камердинер, — откликнулся г-н Шамийи.

— Слуга или камердинер — это все равно, — махнул рукой чиновник.

Указав на кровать, он продолжал:

— Вот здесь твой господин будет спать.

Человек с фонарем бросил на стул одеяло и две простыни, зажег от фонаря две свечи на камине и оставил камердинеров.

Он отправился во второй этаж, чтобы приготовить комнату для королевы.

Господа Гю и Шамийи в растерянности переглянулись. В их полных слез глазах еще стояло великолепие королевских резиденций, теперь же короля бросили не просто в темницу, но в трущобу!

Несчастью не хватало величия обстановки.

Они стали осматривать комнату.

Кровать стояла в алькове без занавесок; старая ивовая плетенка, прислоненная к стене, указывала на то, что так пытались бороться с клопами; однако с первого взгляда было заметно, что эта мера предосторожности недостаточна.

Однако камердинеры, не поддаваясь унынию, принялись старательно отмывать комнату и выбивать постель.

В то время как один подметал пол, а другой вытирал пыль, вошел король.

— О государь! — в один голос вскричали они. — Какой позор!

Король — было ли это силой души или безразличием? — остался невозмутимым. Он обвел комнату взглядом и не произнес ни слова.

На стене висели гравюры; некоторые из них были неприличными, и он сорвал их со стены со словами:

— Я не желаю, чтобы подобные вещи попались на глаза моей дочери!

Когда постель была готова, король лег и уснул так же безмятежно, словно еще оставался в Тюильри, возможно, даже с большей безмятежностью!

Несомненно, если бы в эту минуту королю предложили тридцать тысяч ливров ренты, деревенский домик с кузницей, библиотекой с книгами о путешествиях, часовней, куда можно было бы пойти на мессу, с капелланом для этой часовни, с парком в десять арпанов, чтобы он мог бы жить, укрывшись от интриг, в окружении королевы, дофина, принцессы, то есть — что звучит приятнее — с женой и детьми, король был бы самым счастливым человеком в своем королевстве.

Совсем иначе чувствовала себя королева.

Если эта гордая львица не зарычала при виде своей клетки, то лишь потому, что сердце ее разрывалось от горя и она стала слепа и бесчувственна ко всему окружающему ее.

Ее новое жилище состояло из четырех комнат; в передней поселилась г-жа принцесса де Ламбаль, в другой комнате устроилась она сама; третья, небольшая, была предоставлена г-же де Турзель, а в последней комнате разместилась мадам Елизавета с детьми.

В комнатах этих было немного почище, чем у короля.

Манюэль, будто устыдившись того, как он обошелся с королем, объявил, что архитектор Коммуны, гражданин Паллуа — тот самый, на которого была возложена задача разрушить Бастилию, — придет к королю, чтобы обсудить, как сделать будущее жилище королевской семьи более удобным.

А теперь, пока Андре предает земле тело любимого супруга; пока Манюэль размещает в Тампле короля и королевскую семью; пока плотник возводит гильотину на площади Карусель — поле победоносной битвы, которое переместится на Гревскую площадь, — обратим наши взоры на ратушу, где мы уже не раз бывали, и познакомимся с властью, которая недавно пришла на смену таким людям, как Байи и Лафайет, а теперь, пытаясь подменить собой Законодательное собрание, намеревается захватить в свои руки диктатуру.

Познакомимся с живыми людьми, тогда нам понятнее станут их поступки.

Десятого вечером — разумеется, когда все было кончено, когда смолкли пушки, когда утихла стрельба, когда убивали уже тихо, — толпа пьяных оборванцев внесла на руках в зал заседаний Коммуны таинственного человека, подслеповатого филина, пророка черни, божественного Марата.

Он не противился: отныне ему нечего было опасаться, была одержана решительная победа, и дорога волкам, стервятникам и воронам была открыта.