Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 23. Графиня де Шарни. Часть. 4,5,6

— Ну, а духовный облик? Она талантлива, у нее есть достоинства? — поспешила спросить королева.

— Она добра и великодушна, ваше величество; любой из ее врагов перестает им быть, поговорив с ней четверть часа.

— Я говорю о ее гении, сударь: одного сердца для занятий политикой недостаточно.

— Ваше величество! Сердце не помеха даже в политике; что же до слова "гений", употребленного вашим величеством, то лучше не произносить его всуе. Госпожа де Сталь весьма и весьма талантлива, но до гения ей далеко; нечто тяжеловесное и неповоротливое властно повисает на ее ногах, как только она хочет вознестись над землей; между нею и ее учителем Жан Жаком такая же разница, как между железом и сталью.

— Вы, сударь, говорите о ее таланте писательницы; расскажите мне о ней как о женщине-политике.

— На этот счет, ваше величество, — отвечал Жильбер, — о госпоже де Сталь говорят, по-моему, намного больше, чем она того заслуживает. С тех пор как эмигрировали Мунье и де Лалли, ее салон превратился в трибуну полуаристократической английской партии, поборников двухпалатной системы. Так как сама она буржуазна, — и очень буржуазна! — она питает слабость к вельможам; она и англичанами-то восхищается только потому, что считает их в высшей степени аристократичным народом; она не знает истории Англии, не знает механизма управления ею; таким образом, она принимает за рыцарей времен крестовых походов дворян, ставших ими вчера и беспрестанно появляющихся из низов. Другие народы из старины создают порой нечто новое; Англия постоянно превращает новое в старину.

— Вы полагаете, именно этим объясняется то обстоятельство, что госпожа де Сталь предлагает нам Нарбонна?

— Ну, на сей раз, ваше величество, совпали две страсти: любовь к аристократии и любовь к аристократу.

— Вы думаете, госпожа де Сталь любит господина де Нарбонна за его благородное происхождение?

— Да уж не за его достоинства!

— Но господин де Нарбонн — в меньшей степени аристократ, чем кто бы то ни было: никто даже не знает его отца.

— Это потому, что люди не смеют смотреть на солнце…

— Господин Жильбер! Как всякая женщина, я люблю сплетни: что поговаривают о господине де Нарбонне?

— Говорят, что он развратник, что он отчаянно смел и умен.

— Меня интересует его происхождение.

— Рассказывают, что, когда партия иезуитов изгнала Вольтера, Машо, д’Аржансона — одним словом, философов, ей пришлось сразиться с маркизой де Помпадур; обычаи, унаследованные от регента, были известны: все знали, на что способна родительская любовь, подкрепленная другой любовью; тогда выбор пал — а иезуитам всегда везет в такого рода выборах — на одну из дочерей короля, и от нее добились, чтобы она героически пожертвовала собой и вступила в кровосмесительную связь; вот откуда появился очаровательный кавалер, чей отец никому не известен, как говорит ваше величество, но не потому, что тайна его рождения кроется во мраке неизвестности, а потому, что она слишком очевидна.

— Так вы, стало быть, не считаете, как якобинцы, как господин де Робеспьер, к примеру, что господин де Нарбонн связан со шведским посольством?

— Считаю, ваше величество; только он связан с будуаром жены, а не с кабинетом мужа. Предполагать, что господин де Сталь играет в этом деле хоть сколько-нибудь серьезную роль, значило бы верить в то, что он муж собственной жены… О Господи! Да нет же, это не предательство посланника, ваше величество: это слабость любовников. Нужно, по крайней мере, чтобы любовь, эта великая, вечная соблазнительница, побудила женщину вложить исп олинский меч революции в руки этого легкомысленного развратника.

— Вы говорите о том клинке, который целовал господин Инар в Якобинском клубе?

— Увы, ваше величество, я говорю о том мече, что занесен над вашей головой.

— Значит, по-вашему, господин Жильбер, мы были не правы, назначив господина де Нарбонна военным министром?

— Было бы лучше, ваше величество, если бы вы немедленно назначили того, кто должен прийти ему на смену.

— Кто же это?

— Дюмурье.

— Дюмурье, офицер удачи?

— Ах, ваше величество, это всего лишь не слишком достойное выражение, притом несправедливое по отношению к этому человеку!

— Разве господин Дюмурье не был простым солдатом?

— Мне отлично известно, ваше величество, что господин Дюмурье не принадлежит к придворной знати, которой все приносится в жертву; господин Дюмурье, дворянин из провинции, не имел возможности ни купить, ни получить полк и поступил на службу простым гусаром. В двадцать лет он едва не был изрублен пятью или шестью противниками, но не сдался; однако, несмотря на такое мужество, несмотря на тонкий ум, он прозябал в нижних чинах.

— Да, он развил свой ум, когда служил шпионом у Людовика Пятнадцатого.

— Зачем называть шпионажем то, что в других обстоятельствах вы зовете дипломатией? Мне известно, что без ведома министров короля он поддерживал с его величеством переписку. Какой придворный не делал бы того же?

— Сударь! — вскричала королева, против воли выдавая глубокое понимание политики, в подробности которой она входила. — Человек, кого вы нам рекомендуете, лишен всякой морали! У него нет никаких принципов, никакого чувства чести! Герцог де Шуазёль говорил мне, что Дюмурье представил ему на рассмотрение сразу два проекта о корсиканцах: в одном он предлагал их поработить, в другом — освободить.

— Это правда, ваше величество; однако герцог де Шуазёль забыл вам сказать, что был принят первый проект и Дюмурье храбро сражался, чтобы он прошел.

— В тот день, когда мы назначим господина Дюмурье министром, мы тем самым объявим войну Европе.

— Ах, ваше величество, — возразил Жильбер, — в глубине души каждый уже объявил ее! Известно ли вам, что в этом ведомстве уже составлены списки добровольцев? Их шестьсот тысяч! В горах Юры женщины заявили, что отпускают всех мужчин и что, если им раздадут пики, они сами смогут охранять свой край.

— Вы только что произнесли слово, заставившее меня вздрогнуть, сударь, — заметила королева.

— Прошу прощения, ваше величество, — отозвался Жильбер, — скажите мне, какое это слово, чтобы я не допустил повторения подобной оплошности.

— Вы произнесли слово "пики"… О, эти пики восемьдесят девятого года, сударь! У меня так и стоят перед глазами головы двух моих несчастных телохранителей, надетые на пики!

— А ведь это женщина, это мать предложила открыть подписку на изготовление пик.

— А кто заставил ваших якобинцев принять кроваво-красный колпак? Тоже женщина и мать?

— Вы впадаете в заблуждение, ваше величество, — возразил Жильбер. — Мы хотели закрепить равенство каким-нибудь символом; мы не могли обязать всех французов ходить в одинаковом платье; тогда для большей простоты мы решили принять лишь часть костюма: колпак бедных крестьян; мы остановили свой выбор на красном цвете, но не потому, что это мрачный цвет крови, а, наоборот, потому, что этот цвет веселый, яркий, любимый цвет толпы.