Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 20. Ожерелье королевы

— А если он заговорит о себе?

— Тогда заговорят о вас и о нас с вами.

— Почему?

— Например, будут говорить, что господин граф де Ламотт нашел хорошим или дурным, что господин кардинал де Роган посещает три, четыре или пять раз в неделю госпожу де Ламотт на улице Сен-Клод.

— О, что вы говорите, господин кардинал! Три, четыре, пять раз в неделю?

— А иначе какая же это дружба, графиня? Я сказал: пять раз; я ошибся. Надо было бы сказать: шесть или семь раз, не считая двадцать девятое февраля.

Жанна засмеялась.

Кардинал заметил, что она в первый раз соблаговолила смеяться его шутке, и это польстило ему.

— Разве можно помешать людям говорить? — сказала она. — Вы знаете, что это невозможно.

— Нет, можно, — отвечал он.

— Каким же образом?

— О, очень простым. Хорошо это или нет, но меня в Париже знают.

— Конечно, хорошо, монсеньер.

— Но вас, увы, не знают.

— Так что же?

— Поставим вопрос несколько иначе.

— То есть как это?

— Если бы, например…

— Кончайте.

— Если бы вы сами выезжали из дома вместо меня?

— Чтобы я ездила в ваш особняк? Я, монсеньер?!

— Вы ведь поехали бы к министру?

— Министр не мужчина, монсеньер.

— Вы очаровательны. Ну, дело идет не о моем особняке. У меня есть дом.

— Домик для свиданий, скажите прямо.

— Нет, дом, принадлежащий исключительно вам.

— А, — воскликнула графиня, — принадлежащий мне! Где же это? Я не имела понятия о нем.

Кардинал, снова было усевшийся, поднялся.

— Завтра, в десять часов утра, вы получите адрес. Графиня покраснела; кардинал галантно взял ее руку. На этот раз поцелуй был одновременно и почтителен, и нежен, и смел.

Затем оба обменялись поклонами, в которых сказался остаток шутливой официальности, обещавшей близость в скором будущем.

— Посветите монсеньеру! — крикнула графиня. Старуха явилась со свечой.

Прелат вышел.

"Ну, — подумала Жанна, — кажется, я сегодня сделала немалый шаг в свет".

"Ну-ну, — думал кардинал, садясь в карету, — я сделал два дела сразу. Эта женщина слишком умна, чтобы не обойти королеву, как обошла меня".

Было время, когда не занятый никакими делами и имевший много свободного времени Париж страстно интересовался вопросами, которые в наше время составляют монополию богачей, называемых бесполезными людьми, и ученых, называемых бездельниками.

В 1784 году, то есть в то время, о котором мы теперь ведем речь, модным вопросом, заслонившим собою все другие, вопросом, который носился в воздухе и поднимался во все мало-мальски высокие сферы общества, как испарения поднимаются к вершинам гор, была таинственная сила месмеризма. Открывшие ее ученые, не желая делать ее общедоступной с самого начала, окрестили ее именем человека, то есть дали ей аристократическое наименование вместо одного из тех научных греческих названий, при посредстве коих стыдливая скромность современных ученых делает популярными научные понятия.

Действительно, к чему было демократизировать науку в 1784 году? Разве народ, мнения которого его правители не спрашивали целых полтора века, считался за что-нибудь в государстве? Нет, народ был плодоносной землей, дававшей урожай; жатва была богатой, ее собирали. Но землевладельцем был король, а жнецом — дворянство.

Теперь все это изменилось… Франция напоминает песочные часы, отсчитывавшие века: они показывали в продолжение девяти веков время власти короля, но могущественная десница Божия повернула их, и они будут в продолжение многих веков показывать время власти народа.

Итак, в 1784 году имя какого-нибудь лица служила рекомендацией. Теперь же, наоборот, успех определяется именем какой-нибудь вещи.

Но оставим сегодня и взглянем на вчера.

По сравнению с вечностью что значит полувековой срок, истекший с тех пор? Это меньший промежуток времени, чем расстояние, отделяющее вчерашний день от сегодняшнего.

Доктор Месмер находился в Париже, как мы могли это узнать из слов самой Марии Антуанетты, просившей у короля позволения посетить его. Да будет же нам позволено сказать несколько слов о докторе Месмере, чье имя, сохранившееся в настоящее время в памяти лишь немногих его единомышленников, в ту эпоху, которую мы пытаемся описать, было у всех на устах.

Доктор Месмер привез с собой около 1777 года из Германии, страны туманных грез, науку, полную облаков и молний. При свете этих молний ученый видел только одни облака, образовывавшие над его головой темный свод, а простые смертные видели одни только молнии.

На ученом поприще Месмер выступил впервые в Германии с теорией о влиянии планет на людей. Он пытался доказать, что небесные тела при помощи силы, вызывающей их взаимное притяжение, оказывают известное воздействие на одушевленные тела и главным образом на нервную систему при посредстве тонких флюидов, наполняющих всю Вселенную. Но эта первая его теория была слишком отвлеченной. Чтобы понять ее, надо было быть знакомым с учением таких людей, как Галилей и Ньютон. Она была смесью астрономических данных с астрологическими фантазиями и не могла стать ни популярным, ни аристократическим учением. Для этого дворянству пришлось бы превратиться в ученую корпорацию. Месмер оставил свою первую теорию и увлекся учением о магнитах.

Магниты служили в то время предметом усердного изучения; их притягательная или отталкивающая сила сообщала минералам жизнь, несколько напоминавшую человеческую, наделяя их преобладающими в жизни человека страстями: любовью и ненавистью. Вследствие этого магнитам приписывали удивительную силу для излечения болезней. Месмер присоединил это действие магнита к своей первоначальной теории и стал ждать, что может выйти из этого соединения.

К несчастью, Месмер встретил при своем появлении в Вене соперника, который уже приобрел себе там имя. Этот соперник, по фамилии Галль, заявил, что Месмер заимствовал свою теорию у него. Тогда Месмер, человек изобретательный, объявил, что оставляет магниты, которые ему не нужны, и будет лечить уже не минеральным магнетизмом, а животным.

Это слово, произнесенное в качестве нового в науке, не означало тем не менее открытия: магнетизм, известный древним и игравший такую важную роль в египетских таинствах и в пророчествах греческих пифий, по преданиям, уцелел и в средние века. Собранные воедино, отдельные части этой науки использовались колдунами тринадцатого, четырнадцатого и пятнадцатого столетий. Многие из них были сожжены на кострах и умерли мучениками исповедоваемого ими странного культа.

Урбен Грандье был не кто иной, как магнетизер.

Месмер немало слышал про чудеса, которые производились посредством этой науки.