Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 20. Ожерелье королевы

— И тело Париса, как и тело Вулкана, — заметила графиня. — Вы, верно, знавали Париса, господин де Калиостро?

— Очень хорошо, сударыня: это был весьма красивый малый, но, в общем, он вовсе не заслуживал всего того, что о нем говорит Гомер и что о нем думают женщины. К тому же он был рыжий.

— Рыжий! Ах, какой ужас! — воскликнула графиня.

— К несчастью, — заметил Калиостро, — Елена была другого мнения, графиня. Но вернемся к нашему эликсиру.

— Да, да, — послышалось со всех сторон.

— Итак, вы полагаете, господин де Таверне, что все изнашивается? Пусть будет так. Но вам известно также, что в природе все возрождается, обновляется или восстанавливается, — называйте, как хотите. Знаменитый нож святого Губерта, видевший смену стольких своих лезвий и рукояток, может служить хорошим примером для только что сказанного мной, так как, невзирая ни на что, он все же оставался ножом святого Губерта. Вино, хранимое в погребах хайдельбергских монахов, остается все тем же, хотя в громадную бочку вливается каждый год новое — последнего сбора винограда. Благодаря этому-то вино хайдельбергских монахов прозрачно, имеет остроту и букет, между тем как вино, запечатанное Опимием и мною в глиняные амфоры, обратилось через сто лет, когда я хотел попробовать его, в густую грязь, которую еще можно было, пожалуй есть, но пить — совершенно невозможно.

Так вот, вместо того чтобы следовать примеру Опимия, я отгадал, каков мог быть урок, который дают нам хайдельбергские монахи. Я поддерживал свое тело, вливая в него каждый год новые элементы, предназначавшиеся для обновления старых. Каждое утро — хотя бы одна молодая, свежая частичка. Один новый атом обязательно замещал собой в моей крови, в моей плоти и костях соответствующую старую, изношенную и бездействовавшую молекулу.

Я оживлял все те омертвевшие отложения, все те продукты трения или перегорания, которым обыкновенные смертные позволяют незаметно захватывать все больше места в своем организме; я принудил всех борцов, данных.

Господом натуре человека для ведения войны с разрушительными началами, борцов, которых заурядные люди заставляют изменять своему предназначению — или же парализуют их силы бездействием, — итак, я принудил их к постоянной работе, которую облегчало, даже более того, которой требовалось постоянное введение в организм новых и новых возбуждающих элементов. Результатом такого неусыпного и неизменного изучения жизненных законов явилось то, что мой мозг, мои нервы, сердце и душа не имели возможности разучиться выполнять свои функции. А так как в мире существует известная зависимость, известное сцепление обстоятельств и так как лучше всего успевают в каком-нибудь деле те, кто только и занимается им одним, то вполне естественно, я оказался искуснее любого другого и избежал всяких опасностей во время моего трехтысячелетнего существования. Это произошло оттого, что я приобрел во всем такую опытность, что предвижу все невзгоды, предчувствую опасность того или другого положения. Так, вы не заставите меня войти в дом, который может рухнуть. О нет! Я видел слишком много домов, чтобы не отличить с первого взгляда надежный от ненадежного. Вы не заставите меня охотиться с неловким человеком, не умеющим обращаться как следует с ружьем. Начиная с Кефала, убившего свою жену Прокриду, и кончая регентом, который попортил глаз принцу, я видел слишком много неловких людей. На войне вы ни за что не заставите меня занять ту или другую позицию, которую всякий другой охотно занял бы; я в одну минуту мысленно представил бы себе все те прямые и те параболы, по которым смерть может настигнуть человека, находящегося в данной точке. Вы мне можете возразить, что нельзя предвидеть всякой случайной пули. Я вам отвечу на это, что человеку, избежавшему миллиона ружейных выстрелов, было бы непростительно дать себя убить какой-нибудь шальной пуле. Ах! Не выражайте жестами недоверие к моим словам, потому что ведь, наконец, я здесь перед вами в качестве живого доказательства. Я не говорю, что я бессмертен; я говорю только, что я умею то, чего никто не умеет: избегать случайной смерти. Так, например, я ни за что на свете не остался бы здесь на четверть часа с глазу на глаз с господином де Лонэ, который в эту минуту думает, что, держи он меня в одной из камер своей Бастилии, он произвел бы над моим бессмертием опыт при помощи голода. Я точно так же не остался бы с господином де Кондорсе, так как в эту минуту он задумал выпустить в мой стакан содержимое перстня, который он носит на указательном пальце левой руки, а содержимое это — яд. Все, конечно, замышляется без всякого злого умысла, просто из-за научной любознательности, чтобы посмотреть, умру ли я.

Оба лица, названные графом Калиостро, хотели было протестовать жестом.

— Не бойтесь: признайтесь смело, господин де Лонэ, ведь мы не судьи… Да к тому же за намерения не судят. Ну же, думали ли вы то, о чем я сказал? А у вас, господин де Кондорсе, действительно ли в перстне заключен яд, которым вы желали бы угостить меня во имя нежно любимой вами дамы сердца — науки?

— Клянусь честью, — сказал г-н де Лонэ, улыбаясь и покраснев, — я сознаюсь, что вы сказали правду, граф. Это была безумная мысль, но она мелькнула у меня в мозгу как раз в ту минуту, как вы высказали ее вслух.

— Я, — заметил Кондорсе, — буду тоже искренен, как господин де Лонэ. Я действительно подумал, что, отведай вы того, что заключено в моем перстне, я не дал бы и обола за ваше бессмертие.

У всех присутствовавших вырвался одновременно возглас изумления и восхищения. Эти признания свидетельствовали пусть не о бессмертии, но о проницательности графа де Калиостро.

— Вы видите, — спокойно заметил Калиостро, — вы видите, что я угадал. Так бывает со всем тем, что должно случиться. Жизненный опыт открывает мне при первом же взгляде на людей их прошлое и будущее. Моя непогрешимость в данном отношении такова, что простирается даже на животных и на неодушевленные предметы. Садясь в карету, я угадываю по виду лошадей, что они понесут, по внешнему облику кучера, что он или меня вывалит, или зацепит за чей-нибудь экипаж; перед тем как взойти на корабль, я заранее угадываю, что капитан или неопытен, или упрям и вследствие этого не сможет или не захочет выполнить необходимый маневр. В этом случае я избегаю и такого кучера и такого капитана; я оставляю в покое и лошадей и корабль. Я не отрицаю случайности: я только ослабляю возможность ее. Вместо того чтобы предоставлять ей сто шансов, как делают другие, я у нее отнимаю девяносто девять и остерегаюсь сотого шанса. Вот что позволило мне прожить три тысячи лет.

— В таком случае, — заметил со смехом Лаперуз среди общего восхищения и вместе с тем разочарования, вызванного словами Калиостро, — вы, милый пророк, должны бы сопровождать меня до кораблей, на которых я собираюсь плыть вокруг света. Вы оказали бы мне этим огромную услугу.