Александр Дюма - Дюма А. Собрание сочинений. Том 13. Шевалье д'Арманталь. Дочь регента

— Умереть достойно, сударь, не значит умереть храбро, это значит умереть по-христиански.

— Если бы я нуждался в проповеди, я бы попросил остаться здесь духовника, он бы справился с этим не хуже вас, но я просил прийти господина Гастона де Шанле.

— Вот он, сударь, я считаю своим долгом ни в чем не отказывать тем, кому уже нечего ждать.

— А, вот и вы, шевалье! — воскликнул, оборачиваясь, Ла Жонкьер. — Добро пожаловать.

— Капитан, — сказал Гастон, — я с горечью вижу, что вы отказываетесь от утешения, которое дает нам религия.

— И вы туда же! Ну, если вы или кто-нибудь другой, скажете об этом еще хоть слово, клянусь, я стану гугенотом.

— Простите, капитан, — сказал Гастон, — но я счел своим долгом посоветовать вам сделать то, что собираюсь сделать сам.

— Потому я и не сержусь на вас. Когда я буду министром, шевалье, я провозглашу свободу вероисповеданий. А теперь, господин де Лонэ, — продолжал Ла Жонкьер, почесывая нос, — вы должны понимать, что когда людям предстоит вдвоем отправиться в столь дальнее путешествие, как мне и шевалье, то неплохо было нам побеседовать без свидетелей.

— Понимаю вас, сударь, и удаляюсь. Шевалье, вы можете остаться здесь на час, через час за вами придут.

— Спасибо, сударь, — сказал Гастон, кланяясь в знак благодарности.

Комендант вышел, и Гастон услышал, как он отдает какие-то распоряжения: по-видимому, он приказал удвоить наблюдение за узниками.

Гастон и Л а Жонкьер остались одни.

— Ну так как? — спросил капитан.

— Ну что же, — ответил Гастон, — вы были правы и все сказали правильно.

— Да, — сказал Ла Жонкьер, — я очень похож на того человека, который семь дней ходил вокруг стен Иерусалима и кричал: "О горе!" Семь дней он так ходил и кричал, а на седьмой день камень, брошенный со стены, попал в него и убил его.

— Да, я знаю, что вы тоже осуждены и мы должны умереть вместе.

— И вам, думаю, это не совсем приятно!

— Совсем неприятно, поскольку у меня есть причины дорожить жизнью.

— Они всегда есть .

— Но у меня их больше , чем у кого-либо.

— Тоща, друг мой, я знаю только одно средство .

— Признаться? Никогда!

— Нет, бежать со мной.

— Как?! Бежать с вами?!

— Да, я отсюда исчезаю.

— А вы знаете, что наша казнь назначена на завтрашнее утро?

— Поэтому я исчезаю сегодня ночью.

— Вы бежите, да?

— Совершенно верно.

— А как, откуда?

— Откройте окно.

— Открыл.

— Потрясите среднюю решетку.

— Боже правый!

— Держится?

— Напротив, поддается.

— В добрый час. Мне это стоило немалых трудов, видит Бог!

— О, мне кажется, я вижу сон!

— Помните, вы меня спросили, не развлекаюсь ли я, как другие, и не делаю ли где-нибудь дырки?

— А вы мне ответили…

— …что отвечу позже… Вот вам мой ответ, и он стоит всякого другого.

— Превосходно! Но как спуститься?

— Помогите мне.

— В чем?

— Перерыть тюфяк.

— Веревочная лестница?

— Совершенно верно.

— Но как вы ее достали?

— Получил вместе с пилкой в паштете из жаворонков еще в первый день пребывания здесь.

— Капитан, вы просто великий человек!

— Я это знаю. Уж не считая того, что я человек добрый, ведь я мог удрать один.

— И вы подумали обо мне?

— Я просил свидания с вами, сказав, что надо договориться относительно признаний, которые хочу сделать. Я знал, что, поманив их этим, я сумею заставить их сделать глупость.

— Поспешим, капитан, поспешим.

— Тише! Наоборот, будем делать все медленно и тщательно, у нас еще целый час, комендант ушел всего пять минут назад.

— Да, кстати, а часовые?

— Ба! Полная темень же!

— А ров с водой?

— Вода замерзла.

— А стена?

— Доберемся до стены, там будет видно.

— Привязать лестницу?

— Подождите, я сам проверю, крепкая ли она: я дорожу спиной, хоть я не стройный, и не хочу сломать себе шею, стараясь, чтобы ее не перерезали.

— Вы — лучший из ныне живущих капитанов, дорогой Л а Жонкьер!

— Ба! Это не первое мое дело, знаете ли, — ответил Ла Жонкьер, проверяя последний узел на лестнице.

— Вы кончили? — спросил Гастон.

— Да.

— Хотите, чтобы я спускался первым?

— Как вам угодно.

— Предпочту первым.

— Тогда давайте.

— Здесь высоко?

— Футов пятнадцать-восемнадцать.

— Пустяки.

— Да, для вас, ведь вы молоды, а для меня это целое дело, поэтому, прошу вас, будем осторожны.

— Будьте спокойны.

Гастон, медленно и осторожно, начал спускаться первым, Ла Жонкьер спускался за ним, тихонько посмеиваясь; ветер раскачивал веревочную лестницу, и каждый раз, когда капитан обдирал пальцы об стеку, он произносил проклятие.

"Ну и работа для преемника Ришелье и Мазарини! — бормотал сквозь зубы Дюбуа. — Одно спасает, что я еще не кардинал!"

Гастон коснулся воды, а точнее, льда. Через мгновение Ла Жонкьер был рядом с ним. Замерзший часовой не выходил из караулки и ничего не видел.

— А теперь — за мной! — прошептал Л а Жонкьер.

Гастон последовал за ним. На другом краю рва их ждала приставная лестница.

— Так у вас что, есть сообщники? — спросил Гастон.

— Черт возьми, а вы полагаете, что паштет из жаворонков ко мне сам пришел?

— А еще говорят, что из Бастилии нельзя убежать! — радостно воскликнул Гастон.

— Мой юный друг, — наставительно произнес Дюбуа, остановившись на третьей перекладине, до которой он в этот момент добрался, — постарайтесь не попадать сюда второй раз без меня, вы можете не выпутаться из этого положения столь удачно, как первый.

Они продолжали подниматься на стену, по ней ходил взад вперед часовой, но он не только не помешал беглецам, а, напротив того, протянул Ла Жонкьеру руку, чтоб помочь ему взобраться. Потом уже втроем, молча и быстро, как люди, понимающие, что следует дорожить каждой минутой, они подтянули к себе лестницу и спустили ее с другой стороны.

Спуск прошел столь же удачно, как и подъем, и Ла Жонкьер и Гастон оказались во втором рву, замерзшем, как и первый.

— А теперь, — сказал капитан, — унесем лестницу, чтоб не подводить беднягу, который нам помог.

— Так мы свободны? — спросил Гастон.

— Почти, — ответил Ла Жонкьер.

Это известие удвоило силы Гастона: он взял лестницу на плечо и понес.

— Вот дьявол! Кажется мне, шевалье , покойный Геркулес просто ребенок рядом с вами, — ухмыльнулся капитан.

— О, сейчас я бы и Бастилию поднял, — ответил Гастон.

Шагов тридцать они прошли в молчании и очутились в переулке Сент-Антуанского предместья. Хотя была еще половина десятого вечера, улицы были пустынны, потому что дул сильный ветер.

— А теперь, дорогой шевалье, — сказал Ла Жонкьер, — окажите мне любезность пройти со мной до угла предместья.