Александр Дюма - А. Дюма - Собрание сочинений. Том 12. Женская война. Сильвандир. 1993

— Я вас не знаю, сударь , — с раздражением отозвался Индиец, и белки его глаз приобрели темно-желтый оттенок, — а я не привык садиться за стол с незнакомыми людьми.

— Но ваша дама хорошо меня знает и может подтвердить, что я человек из общества. Пуссет, дружочек, — продолжал д’Эрбиньи, — прошу вас, окажите любезность и представьте меня своему спутнику…

— Представляю вам виконта д’Эрбиньи, — со смехом сказала Пуссет, которую позабавила дерзость ее прежнего любовника.

— Так-так, превосходно… Д’Эрбиньи… д’Эрбиньи… — пробормотал Индиец, — кажется, я припоминаю это имя… Ведь вы друг юного д’Ангилема и умышленно ищете со мной ссоры, с тем чтобы наследство господина де Бузнуа досталось ему… Поищите, поищите других простаков, любезный виконт! Мой поверенный предупреждал меня о возможностях такого рода.

— Я и в самом деле имею честь принадлежать к числу друзей шевалье д’Ангилема, он, кстати сказать, не чета не только вам, но даже мне. Однако вы нанесли мне смертельную обиду, приписав намерение, о коем только что упомянули. Так что, сударь, я вижу, что вы просто неотесанный дикарь. А посему прошу сказать, когда и где мои секунданты могут встретиться и переговорить с вашими?

— Вот-вот! Решили действовать обходным путем, чтобы добиться своей цели: вы снова предлагаете мне дуэль! Ну нет, дайте мне сперва выиграть тяжбу, а там уж мы поглядим.

Неожиданный конец фразы показался виконту настолько смешным, что он громко расхохотался.

— Черт побери, — обратился он к уроженцу Малабара, — вижу, нрав у вас просто очаровательный, и буду счастлив поужинать вместе с вами ради одного удовольствия познакомиться поближе. Ежели вы так милы еще будучи трезвым, то, должно быть, просто неотразимы, когда малость захмелеете.

— Еще один способ завладеть наследством, — буркнул Индиец, — вы хотите меня отравить. Слуга покорный!

— Ах, да вы просто болван, — воскликнула мадемуазель Пуссет, — и я не желаю больше ни минуты оставаться в вашей карете! Отворите дверцу, виконт, я ужинаю с вами.

Д’Эрбиньи распахнул дверцу кареты, и мадемуазель Пуссет спрыгнула на мостовую; потом оба попрощались с набобом — виконт слегка кивнул ему головой, актриса сделала реверанс — и ушли рука об руку.

И тут мадемуазель Пуссет объявила виконту, что Индиец — самый нелепый из всех мужчин, каких она когда-либо встречала: он говорит только о своем наследстве, в каждом человеке видит лазутчика шевалье д’Ангилема, не далее как в тот самый день он обращался к начальнику уголовной полиции с просьбой дать ему охрану и чуть было не добился этого.

Д’Эрбиньи счел эти сведения весьма серьезными и на следующее утро, расставшись с мадемуазель Пуссет, поспешил к маркизу де Кретте и все ему рассказал. Маркиз заключил из его рассказа, что Индиец уже потратил кучу денег на ведение тяжбы, а кроме того, видимо, нашел себе поддержку в морском министерстве, где хорошо знали виконта де Бузнуа.

В своем очередном письме Роже поставил барона в известность обо всех этих досадных обстоятельствах.

С каждым днем появлялись новые и весьма тревожные признаки; вскоре распространился слух, будто сын индианки предъявил трем судьям бумагу, на которой зиждились его притязания, и все трое якобы заверили его в том, что он выиграет тяжбу. Новость эта как удар грома поразила сторонников д’Ангилема. И в маленьком содружестве дворян начали смотреть на тяжбу как на дело безнадежное: подумывали уже о том, где изыскать деньги для покрытия огромных расходов, связанных с судебным разбирательством, и сумм, что будут присуждены в пользу пасынка виконта де Бузнуа, ибо гражданский иск первым предъявил барон д’Ангилем. Расходы эти могли достигнуть шестнадцати тысяч ливров; сверх того, метр Кокнар требовал в уплату за свои труды четыре тысячи ливров; пребывание шевалье в столице с учетом денег, которыми его ссужали друзья, обошлось приблизительно в пять тысяч ливров; таким образом, после проигрыша тяжбы от скромного состояния барона ничего бы не осталось и близился день, когда горестная правда должна была предстать перед ним безо всяких покровов.

В этих обстоятельствах маркиз де Кретте вел себя по отношению к шевалье безупречно: он предложил ему десять тысяч экю, сказав, что Роже возвратит их, когда ему заблагорассудится; однако шевалье ответил, что ни он, ни его отец не возьмут в долг такую сумму, ибо им заранее известно, что они не смогут ее вернуть; Роже заявил, что перенесет удар, рассчитывая лишь на собственные возможности, и в случае неудачи вступит в один из полков, направляющихся во Фландрию.

Д’Эрбиньи со своей стороны делал все что мог. Пользуясь своим влиянием на мадемуазель Пуссет, он уговорил ее вернуться к Индийцу, с тем чтобы она попыталась удостовериться, существует ли на самом деле пресловутая бумага, а если ее не существует, то постаралась бы выведать, на что же рассчитывает противник Роже.

Тем временем сам шевалье отправился к своим стряпчим — метру Браншю и метру Вернике; он попросил их ни перед чем не останавливаться и ничем не пренебрегать в своих хлопотах по тяжбе. Однако, несмотря на присущее всем судейским самомнение, они в ответ только горестно покачивали головами и сетовали на то, что их, мол, вовлекли в столь гиблое дело. Роже стал допытываться, что именно они имеют в виду, и стряпчие признались, что трое судей, с которыми они беседовали по поводу тяжбы, не оставили им почти никакой надежды. Они посоветовали шевалье еще раз посетить судей и как можно ласковее обойтись с кошкой, обезьяной и попутаем, ибо те — единственная отрада этих служителей правосудия. Но этот совет стряпчих походил на совет врачей, которые посылают больного на воды только для того, чтобы их не упрекнули в небрежении, так сказать, для очистки совести. Когда бы они только знали, прибавили в заключение стряпчие, что противная сторона располагает столь бесспорной бумагой, как та, какую она, по слухам, собирается представить суду, они ни за что на свете не взялись бы за столь безнадежное дело. Шевалье не решался, да и не мог посулить им золотые горы, а потому только понурил голову, услышав их удручающие речи; памятуя, что он всего лишь доверенное лицо своего отца, Роже в точности пересказал в письме все жалобы стряпчих, жалобы, надо признаться, малоприятные.

Однако с особой силой отчаяние Роже сказалось в его письме к баронессе. Он оплакивал в нем не только проигрыш тяжбы и как следствие этого потерю состояния, но также и самую страшную из всех возможных утрат — утрату Констанс; надо заметить в похвалу нашему герою, что нежный образ Констанс постоянно был с ним — и на званых обедах, и в ходе поединка, и в часы прогулок верхом, и во время деловых визитов.