Александр Дюма - А. Дюма - Собрание сочинений. Том 12. Женская война. Сильвандир. 1993

На другой день, неизвестно по какой причине, в городе начались народные волнения. Один приверженец принцев, неистовый фанатик, предложил забросать камнями дом господина Лави и выбить в нем окна. когда разбили стекла, другой фанатик предложил поджечь дом. Уже раздували огонь, когда Каноль подоспел с ротой полка де Навайля, отвел госпожу Лави в безопасное место и вырвал ее мужа из рук дюжины бешеных злодеев, которые хотели повесить его, потому что не могли сжечь.

— Что, господин человек дела, — сказал Каноль генеральному адвокату, дрожавшему от страха, — что думаете вы теперь о моем бездействии? Не думаете ли, что я ничего не делаю?

Потом он вернулся в замок Тромпет, потому что уже пробили зорю. На своем столике он увидел письмо, и сердце его сильно забилось, а рассмотрев почерк, он задрожал.

То был почерк виконтессы де Канб.

Каноль тотчас распечатал письмо и прочел:

"Завтра будьте одни в церкви кармелитов в шесть часов вечера и станьте в первой исповедальне налево при входе. Дверь будет открыта".

— О, — сказал Каноль, — да это превосходная мысль!

К письму была еще приписка:

"Не говорите никому, что ходите туда, где были вчера и сегодня. Бордо не роялистский город, не забывайте этого. Да остановит Вас участь, которой подвергся бы господин генеральный адвокат, если бы Вы не спасли его".

— Хорошо, — сказал Каноль, — она ревнует! Что ни говорила бы она, я прекрасно сделал, что ездил вчера и сегодня к господину Лави.

Надо сказать, что со времени приезда в Бордо Каноль перенес все мучения несчастной любви. Он видел, как все ухаживали за виконтессой, волочились за ней, угождали ей. Сам же он не мог быть в числе ее поклонников и должен был довольствоваться одним утешением — ловить взгляды Клер, которые она тайком бросала на него, чтобы не подавать повод к злословию. После сцены в подземелье, после страстных слов, которыми они обменялись в эту решительную минуту, такое поведение госпожи де Канб казалось ему не только холодным, но даже ледяным. Однако, даже видя ее холодность, он был в сущности уверен, что его действительно глубоко любят, и поэтому смирился с участью наименее счастливого из счастливых любовников. Впрочем, это было дело нетрудное. Благодаря данному им честному слову ни с кем не переписываться вне города, он оставил Нанон лишь тот маленький уголок совести, где помещаются любовные печали. Он не получал известий от Нанон и поэтому был избавлен от неприятных мыслей, которые всегда причиняет душевная борьба. И так как ничто прямо не напоминало барону о женщине, которой он был неверен, то и угрызения совести не очень мучили его.

Однако иногда, в то самое время, когда самая веселая улыбка играла на лице молодого человека, когда он громким голосом расточал шутки и остроты, вдруг он становился печальным и вздох вырывался если не из сердца, так по крайней мере из уст. Вздыхал он о Нанон: воспоминания о прошлом бросали тень на настоящее.

Виконтесса замечала эту минутную грусть. Взгляд ее проникал в самую глубину сердца Каноля; она думала, что нельзя оставлять барона наедине с самим собой и в таком положении, то есть между прежней любовью, которая не совсем еще погасла, и новой страстью, которая уже зародилась. Избыток его чувств, прежде поглощаемый войной и высокими обязанностями, мог подвигнуть его на что-нибудь, противное той чистой любви, которую виконтесса хотела внушить ему. Она, впрочем, старалась только выиграть время, чтобы понемногу исчезло воспоминание об их прежних романтических приключениях, успевших возбудить любопытство всех придворных принцессы. Может быть, госпожа де Канб ошибалась; может быть, если б она громко сказала о своей любви, то этой темой перестали бы заниматься и быстрее о ней забыли.

Более и внимательнее всех следил за развитием этой таинственной страсти Ленэ. Сначала его опытный глаз заметил любовь, но не мог найти ее предмета; он не мог угадать, какая эта любовь, взаимная или неразделенная; ему только показалось, что виконтесса поражена в самое сердце, потому что она иногда труслива и нерешительна, иногда сильна и отчаянна и почти всегда равнодушна к удовольствиям, ее окружающим. Вдруг погас ее пылкий интерес к войне, и она не казалась уже ни трусливой, ни храброй, ни решительной, ни отчаянной; она задумывалась, смеялась или плакала, казалось, без причины, тогда как губы и глаза ее отвечали изменениям ее мысли. Такая перемена произошла в течение последней недели, в то время как был взят в плен Каноль. Стало быть, без сомнения, Каноль и был предметом ее любви.

Впрочем, Ленэ с радостью был готов способствовать этому чувству, которое могло в один прекрасный день дать принцессе Конде храброго защитника.

Герцог де Ларошфуко, может быть, еще лучше, чем Ленэ, читал в сердце госпожи де Канб. Но его жесты, рот, глаза говорили только то, что он позволял им говорить, и поэтому никто не мог сказать, любит он или ненавидит виконтессу. Он никогда ничего не говорил о Каноле, не смотрел на него и вообще не обращал на него никакого внимания, словно тот и не существовал. В остальном герцог более, чем когда-либо раньше, участвовал во всяких стычках, где показывал себя героем, чему много помогали его испытанная храбрость и действительное знание военного дела. Таким образом, он с каждым днем усиливал свое влияние в качестве помощника главнокомандующего. Напротив того, герцог Буйонский, холодный, таинственный, расчетливый, превосходно используя припадки подагры, случавшиеся так кстати, что некоторые люди даже отвергали их истинность, — герцог Буйонский всё вел переговоры, скрывал как мог свои намерения и, не умея видеть огромной разницы — мы бы сказали пропасти — между Ришелье и Мазарини, всё боялся лишиться головы, которую едва не отсекли ему на одном эшафоте с Сен-Маром и за которую он заплатил своим родным городом Седаном, а также тем, что лишился — если не на бумаге, то во всяком случае фактически — своих прав суверенного принца.

Что же касается жителей Бордо, то они носились в вихре любовных интриг. Находясь между двух огней, которые грозили смертью им и разрушением их городу, они были так мало уверены в своем будущем, считая его прямо на секунды, что старались хоть чем-нибудь усладить это шаткое положение. Все помнили взятие Ла-Рошели, разоренной Людовиком XIII, знали, как высоко ценила Анна Австрийская этот его подвиг. Почему же Бордо не предоставит злобе и ненависти честолюбивой этой королевы случай сделать то же самое?

Но они забывали, что тот, кто сносил слишком гордые головы и слишком высокие стены, давно уже умер и что кардинал Мазарини был только тенью кардинала Ришелье.

Таким образом, все в Бордо делали что хотели; общее помешательство увлекло и Каноля. По правде сказать, он иногда сомневался во всем, и в припадках скептицизма сомневался даже в любви виконтессы. В эти минуты Нанон занимала его сердце и казалась еще нежнее, еще преданнее именно потому, что находилась далеко. Если б в такую минуту она явилась перед ним, он — о, непостоянный! — упал бы перед ней на колени.