Александр Дюма - Дюма. Том 06. Сорок пять

— Я неточно выразился. По какому адресу, хотел я спросить. Во дворец Гизов, во дворец Сен-Дени или в Бель…

Взгляд д’Эпернона остановил короля.

— По этому поводу мне не было дано никаких специальных указаний господином де Майеном, ваше величество; я отнесу письмо во дворец Гизов, и там узнаю, где герцогиня де Монпансье.

— Значит, вы пойдете искать герцогиню?

— Непременно, сир.

— А когда найдете?

— Я отдам ей письмо.

— Так-так. Теперь, господин де Карменж…

И король пристально посмотрел на молодого человека.

— Да, ваше величество?

— Поклялись вы в чем-либо или обещали еще что-нибудь господину де Майену, кроме как передать письмо в руки его сестре?

— Нет, ваше величество.

— Вы не обещали, например, — настаивал король, — что-нибудь вроде того, чтобы хранить в тайне ее местопребывание?

— Нет, сир, я не обещал ничего подобного.

— Тогда я поставлю вам одно условие, сударь.

— Я слуга вашего величества.

— Вы отдадите письмо герцогине Монпансье и тотчас же приедете ко мне в Венсен, где я буду сегодня вечером.

— Слушаю, сир.

— И там вы мне дадите точный отчет о том, где вы нашли герцогиню.

— Ваше величество, вы можете на меня рассчитывать.

— Без каких-либо объяснений или признаний, слышите?

— Я обещаю, сир.

— Какая неосторожность! — сказал герцог д’Эпернон. — О, ваше величество!

— Вы не разбираетесь в людях, герцог, по крайней мере, в некоторых. Он честен в отношении Майена и будет честен в отношении меня.

— В отношении вас, сир! — воскликнул Эрнотон. — Я буду не только честен — я буду предан.

— Теперь, д’Эпернон, — сказал король, — никаких ссор, и вы тотчас же простите этому честному слуге то, что вы считали отсутствием преданности и что я считаю доказательством честности.

— Ваше величество, — сказал Карменж, — господин герцог д’Эпернон слишком выдающийся человек, чтобы не увидеть, несмотря на мое непослушание его приказам, непослушание, о котором я очень сожалею, как я его уважаю и люблю; но раньше всего прочего я выполнил то, что считал своим долгом.

— Тысяча чертей! — сказал герцог, меняя выражение лица с такой же быстротой, с какой человек снимает или надевает маску. — Вот испытание, которое делает вам честь, дорогой де Карменж, и вы действительно очаровательный юноша, не правда ли, Луаньяк? Но пока что мы нагнали на него достаточно страху.

И герцог расхохотался.

Луаньяк круто повернулся, чтобы не отвечать; он не чувствовал себя способным, хотя и был истым гасконцем, лгать так же дерзко, как его блистательный начальник.

— Это было испытание? — с сомнением сказал король. — Тем лучше, д’Эпернон, если это было испытание; но я не рекомендую вам устраивать подобные испытания всем — слишком многие не выдержали бы их.

— Тем лучше! — в свою очередь повторил Карменж. — Тем лучше, господин герцог, если это было испытание; в таком случае я могу быть уверен в вашем добром расположении.

Но, говоря так, молодой человек верил в это не больше, чем король.

— Итак! Теперь, когда все кончено, господа, едем! — сказал Генрих.

Д’Эпернон поклонился.

— Вы едете со мной, герцог?

— Я буду сопровождать ваше величество верхом — мне кажется, что таков был приказ?

— Да. Кто будет с другой стороны?

— Преданный слуга вашего величества, — сказал д’Эпернон, — господин де Сент-Малин.

И он посмотрел, какое впечатление это произвело на Эрнотона.

Но тот остался невозмутим.

— Луаньяк, — прибавил д’Эпернон, — позовите господина де Сент-Малина.

— Господин де Карменж, — сказал король, который понял намерения герцога д’Эпернона, — когда вы выполните ваше поручение, вы немедленно приедете в Венсен.

— Да, ваше величество.

И Эрнотон, несмотря на свое философское умонастроение, уехал, довольный тем, что не будет присутствовать на триумфе, который должен был так обрадовать честолюбивое сердце де Сент-Малина.

Король бросил взгляд на лошадей и, увидев, какие они сильные и горячие, не пожелал рисковать ездой в одиночку, поэтому, как мы видели, поддержав Эрнотона, он знаком пригласил герцога сесть вместе с собой.

Луаньяк и Сент-Малин заняли место по обе стороны кареты, и только один форейтор ехал впереди.

Герцог поместился один на переднем сиденье массивного сооружения, а король со всеми своими собаками уселся на подушках в глубине кареты .

Среди всех псов один был его любимцем: тот самый, которого мы видели у него на руках в ложе ратуши; он сладко дремал на особой подушке.

Справа от короля стоял стол, ножки которого были вделаны в пол кареты, на столе лежали раскрашенные картинки, которые его величество необыкновенно ловко вырезывал, несмотря на тряску.

Это были главным образом картинки религиозного содержания. И, как это обычно бывало в ту эпоху, к образам христианским примешивались языческие, поэтому в религиозных картинках короля была довольно хорошо представлена мифология.

В данный момент Генрих, методический во всем, сделав выбор между рисунками, стал вырезывать картинки из жизни кающейся Магдалины.

Сюжет и сам по себе был живописен, а воображение художника его еще приукрасило; Магдалина была изображена молодой, красивой, окруженной поклонниками; роскошное купанье, балы и наслаждения всех видов нашли свое отражение в этой серии рисунков.

У художника-гравера явилась остроумная идея, как это случилось позже с Калло по поводу “Искушения святого Антония”, прикрыть капризы своего резца законным покровом церковного авторитета; так, под каждым рисунком, изображавшим один из семи смертных грехов, стояли подписи:

“Магдалина впадает в грех гнева”.

“Магдалина впадает в грех чревоугодия”.

“Магдалина впадает в грех гордыни”.

“Магдалина впадает в грех сладострастия”.

И так дальше, вплоть до седьмого и последнего смертного греха.

Картинка, которую король вырезал, когда они проезжали через Сент-Антуанские ворота, изображала Магдалину, впадающую в грех гнева.

Прекрасная грешница, полулежа на подушках, без всяких покровов, кроме своих роскошных золотых волос, которыми она впоследствии оботрет облить г благовониями ноги Христа, только что велела бросить раба, разбившего драгоценную вазу, в изображенный справа садок, полный миног, высовывавших из воды свои жадные змеевидные головы, в то время как слева служанку, еще менее одетую, чем она сама, так как волосы у нее были забраны наверх, по приказанию Магдалины хлестали за то, что, причесывая свою госпожу, она вырвала несколько золотых волосков, обилие которых должно было бы сделать грешницу более снисходительной к подобным проступкам.