Александр Дюма - Дюма. Том 06. Сорок пять

Какого государя найдет он в лице этого загадочного Генриха, которого одни считали дураком, другие — трусом, а третьи — не имеющим никакого значения и влияния ренегатом?

Но сам Шико не придерживался на этот счет общего мнения. После того как Генрих обосновался у себя в Наварре, характер его несколько изменился, подобно коже хамелеона, принимающей окраску предмета, на котором он находится.

Дело в том, что Генриху удалось обеспечить достаточно большое расстояние между королевскими когтями и своей драгоценной шкурой — он так ловко избежал малейшей царапины, что теперь уже мог ничего не бояться.

Однако внешняя политика его оставалась прежней. Среди всеобщего шума он старался не обращать на себя внимания, и вместе с ним и вокруг него тускнел блеск нескольких прославленных имен, так что во Франции все дивились — зачем им озарять своими отсветами бледную Наварру? Как и в Париже, он усердно ухаживал за своей женой, хотя на расстоянии двухсот лье от Парижа он был для ее влияния неуязвим. Словом, он беззаботно существовал, попросту радуясь жизни.

Обыкновенные люди находили тут повод для насмешки.

Шико же — основания глубоко задуматься.

Сам Шико был так мало тем, кем казался, что и в других он старался за оболочкой разглядеть сущность. Поэтому для него Генрих Наваррский был загадкой, которую он пока никак не мог разгадать. Знать, что Генрих Наваррский — загадка, а не просто какое-то явление жизни, — уже означало знать довольно много. Поэтому Шико, сознавая, подобно греческому мудрецу, что он ничего не знает, знал гораздо больше других.

Другие на его месте шли бы сейчас, подняв голову, свободно говоря то, что вздумается, с душой нараспашку. Но Шико ощущал, что ему надо внутренне сжаться, говорить весьма обдуманно и по-актерски наложить на лицо грим.

Необходимость притворяться внушила ему прежде всего его природная проницательность, а затем и тот облик, который принимало на его глазах все окружающее.

Очутившись в пределах маленького наваррского княжества, чья бедность вошла у французов в поговорку, Шико, к своему величайшему изумлению, уже не обнаруживал на каждом встречном лице, на каждом жилье, на каждом камне следов гнусной нищеты, изглодавшей богатейшие провинции гордой Франции, которую он только что покинул.

Дровосек, проходивший мимо него, положив руку на ярмо своего любимого вола; девушка в короткой юбке, легкой походкой выступавшая с кувшином на голове, подобно хоэфорам античной Греции; старик, напевавший себе под нос, качая седой головой; птичка в комнатной клетке, щебетавшая и клевавшая зерно из полной кормушки; загорелый парнишка с худощавыми, но сильными руками и ногами, игравший на ворохе кукурузных листьев, — все, казалось, говорило с Шико живым, ясным, понятным языком, с каждым шагом все словно кричало ему:

— Смотри, здесь все счастливы!

Иногда, внимая скрипу колес на дороге, спускающейся в ложбину, Шико испытывал внезапное чувство ужаса: ему вспоминались тяжелые колеса артиллерийских орудий, проложивших глубокие колеи по дорогам Франции. Но из-за поворота возникала телега виноградаря с полными бочками, на которых громоздились ребятишки с лицами, красными от виноградного сока. Когда его заставлял внезапно насторожиться ствол аркебузы, высовывающийся из-за протянувшихся изгородью смоковниц и виноградных лоз, Шико вспоминал о трех засадах, которых он так удачно избежал. Но это оказывался всего лишь охотник со своими громадными псами, шагавший по полям, изобиловавшим зайцами, по направлению к холмам, где изобиловали куропатки и тетерева.

Хотя была поздняя осень и Шико оставил Париж в туманах и изморози, здесь стояла отличная теплая погода. Высокие деревья, еще не потерявшие листьев — на юге они никогда не облетают полностью, — бросали со своих уже покрытых багрянцем крон синюю тень на меловую почву. В лучах солнца до самого горизонта сияли ясные, четкие, не знающие оттенков дали с раскиданными там и сям белыми домиками деревень.

Беарнский крестьянин в надвинутом на ухо берете подгонял среди лугов низкорослых лошадок стоимостью три экю, которые скачут, не зная устали, на своих словно стальных ногах и делают одним духом двадцать лье. Их никогда не чистят, не покрывают попонами, и, доехав до места, они только встряхиваются и тотчас же начинают пощипывать первый попавшийся кустик вереска — свою единственную и вполне достаточную для них еду.

— Черти полосатые! — бормотал Шико. — Никогда еще не видел я Гасконь такой богатой. Беарнец, видно, как сыр в масле катается. Раз он так счастлив, есть все основания думать, как говорит его братец, король Французский, что он… благодушно настроен. Но, может быть, он сам в этом не признается. По правде говоря, письмо это, даже на латинском языке, очень меня смущает. Не перевести ли его на греческий? Но, Бог с ним, никогда не слыхал, чтобы Анрио, как называл его кузен Карл Девятый, знал латынь. Придется сделать для него с моего латинского перевод на французский, но — expurgata [13] Подчистив (лат.). , как говорят в Сорбонне.

И Шико, рассуждая таким образом про себя, вслух наводил справки — где находится в настоящее время король.

Король был в Нераке. Сначала полагали, что он в По, и это заставило нашего посланца доехать до Мон-де-Марсана. Но там местопребывание двора уточнили, и Шико, свернув налево, выехал на дорогу в Нерак, по которой шло много народа, возвращавшегося с кондомского рынка.

Как, должно быть, помнит читатель, Шико, весьма немногословный, когда надо было отвечать на чьи-либо вопросы, сам очень любил расспрашивать, и ему сообщили, что король Наваррский ведет жизнь очень веселую и неутомимо переходит от одного любовного приключения к другому.

На дорогах Гаскони Шико посчастливилось встретить молодого католического священника, продавца овец и офицера, которые славной компанией путешествовали вместе от Мон-де-Марсана, болтая и бражничая всюду, где останавливались.

Эта случайная компания в глазах Шико отлично представляла просвещение, деловое и военное сословие Наварры. Духовный отец прочитал ему распространенные повсюду сонеты на тему о любви короля и прекрасной Фоссез, дочери Рене де Монморанси, барона де Фоссеза.

— Позвольте, позвольте, — сказал Шико, — я что-то не понимаю: в Париже считают, что его величество король Наваррский без ума от мадмуазель Ла Ребур.

— О, — сказал офицер, — так то же было в По!

— Да, да, — подтвердил священник, — то было в По.

— Вот как, в По? — переспросил торговец. Как простой буржуа, он, видимо, был осведомлен хуже всех.

— Как, — спросил Шико, — значит, у короля в каждом городе другая любовница?

— Это весьма возможно, — продолжал офицер, — ибо, насколько мне известно, когда я был в гарнизоне Кастельна-дори, его возлюбленной была мадмуазель Дайель.