Александр Дюма - Дюма. Том 05. Графиня де Монсоро

— Черт возьми! — засмеялся Келюс. — Они сами себя наказали: индиго — штука дорогая, а ты впитал краски не меньше чем на двадцать экю.

— Смейся, смейся, хотел бы я видеть тебя на моем месте.

— И ты никого не выпотрошил? — спросил Можирон.

— Знаю одно: мой кинжал остался где-то там — вошел по самую рукоятку в какой-то мешок, набитый мясом. Но все свершилось за одну секунду: меня схватили, подняли, понесли, окунули в чан и чуть не утопили.

— А как ты от них вырвался?

— У меня достало смелости решиться на трусливый поступок, государь.

— Что же ты сделал?

— Крикнул: “Да здравствует Лига!”

— Совсем как я, — сказал д‘Эпернон, — только меня заставили добавить к этому: “Да здравствует герцог Анжуйский!”

— И я тоже, — сказал Шомберг, кусая пальцы от ярости, — я тоже так крикнул. Но это еще не все.

— Как! — воскликнул король. — Они заставили тебя крикнуть еще что-нибудь, мой бедный Шомберг?

— Нет, они не заставляли меня больше кричать, с меня и так, слава Богу, было довольно, но в тот момент, когда я кричал: “Да здравствует герцог Анжуйский!”…

— Ну-ну!..

— Угадайте, кто прошел мимо в тот момент?

— Ну разве я могу угадать?

— Бюсси, проклятый Бюсси, и он слышал, как я славил его господина!

— По всей вероятности, он не понял, что происходит, — сказал К ел юс.

— Черт возьми, как трудно было сообразить, что происходит! Я сидел в чане, с кинжалом у горла.

— И он не пришел тебе на выручку? — удивился Можирон. — Однако это долг дворянина по отношению к другому дворянину.

— У него был такой мечтательный вид, словно ему только крыльев не хватает, чтобы воспарить в небо.

— Впрочем, — сказал Можирон, — он мог тебя и не узнать.

— Прекрасное оправдание!

— Ты уже был синий?

— А! Ты прав! — сказал Шомберг.

— Тогда его поведение простительно, — заметил Генрих, — потому что, по правде говоря, мой бедный Шомберг, я и сам тебя не узнал.

— Все равно, — возразил Шомберг, в котором заговорило его немецкое упрямство, — мы с ним еще встретимся где-нибудь в другом месте, а не на углу улицы Кокийер, и в такой день, когда я не буду барахтаться в чане с индиго.

— О! Что касается меня, — сказал д‘Эпернон, — то я обижен не на слугу, а на хозяина, и хотел бы встретиться не с Бюсси, а с его высочеством герцогом Анжуйским.

— Да, да! — воскликнул Шомберг. — Его высочество герцог Анжуйский хочет убить нас смехом, в ожидании пока не сможет заколоть нас кинжалом.

— Это герцогу Анжуйскому пели хвалы на улицах. Вы сами их слышали, государь, — сказали в один голос Келюс и Можирон.

— Что и говорить, сегодня хозяин Парижа — герцог, а не король. Попробуйте выйти из Лувра, и вы увидите, отнесутся ли к вам с большим уважением, чем к нам, — сказал д’Эпернон Генриху.

— Ах, брат мой, брат мой! — пробормотал с угрозой Генрих.

— Э, государь, вы еще не раз скажете то, что сказали сейчас: “Ах, брат мой, брат мой!”, но никаких мер против этого брата не примете, — заметил Шомберг. — И, однако, заявляю вам: для меня совершенно ясно, что ваш брат стоит во главе какого-то заговора.

— А, дьявольщина! — воскликнул Генрих. — То же самое я говорил только что этим господам, но они в ответ пожали плечами и повернулись ко мне спиной.

— Государь, — сказал Можирон, — мы пожали плечами и повернулись к вам спиной не потому, что вы заявили о существовании заговора, а потому, что мы не заметили у вас желания расправиться с ним.

— А теперь, — подхватил Келюс, — мы поворачиваемся к вам лицом, чтобы снова сказать вам: “Государь, спасите нас или, вернее, спасите себя, ибо, стоит погибнуть нам, и для вас тоже наступит конец. Завтра в Лувр явится господин де Гиз, завтра он потребует, чтобы вы назначили главу Лиги, завтра вы назовете имя герцога Анжуйского, как вы обещали сделать, и, лишь только герцог Анжуйский станет во главе Лиги, то есть во главе ста тысяч парижан, распаленных бесчинствами сегодняшней ночи, вы окажетесь у него в руках”.

— Так, так, — сказал король, — а в случае если я приму решение, вы готовы меня поддержать?

— Да, государь, — в один голос ответили молодые люди.

— Но сначала, государь, — заметил д’Эпернон, — позвольте мне надеть другую шляпу, другой камзол и другой плащ.

— Иди в мою гардеробную, д’Эпернон, и мой камердинер даст тебе все необходимое: мы ведь с тобой одного роста.

— А мне, государь, позвольте сначала помыться.

— Иди в мою ванную, Шомберг, и мой банщик позаботится о тебе.

— Ваше величество, мы можем надеяться, что оскорбление не останется неотомщенным? — спросил Шомберг.

Генрих поднял руку, призывая к молчанию, и, опустив голову на грудь, по-видимому, глубоко задумался. Через некоторое время он сказал:

— Келюс, узнайте, возвратился ли герцог Анжуйский в Лувр.

Келюс вышел. Д’Эпернон и Шомберг остались вместе со всеми ждать его возвращения — настолько их рвение было подогрето надвигающейся опасностью. Самая большая выдержка нужна матросам не во время бури, а во время затишья перед бурей.

— Ваше величество, — спросил Можирон, — значит, решились?..

— Увидите, — ответил король.

Появился Келюс.

— Господин герцог еще не возвращался, — сообщил он.

— Хорошо, — ответил король, — Д’Эпернон, ступайте смените ваше платье. Шомберг, ступайте смените ваш цвет. А вы, Келюс, и вы, Можирон, отправляйтесь во двор и не прозевайте, когда вернется мой брат.

— А когда он вернется?.. — спросил Келюс.

— Когда он вернется, прикажите закрыть все ворота. Ступайте!

— Браво, государь! — воскликнул Келюс.

— Ваше величество, — обещал д’Эпернон, — через десять минут я буду здесь.

— А я, государь, не знаю, когда я буду здесь, это зависит от качества краски.

— Возвращайтесь поскорее, вот все, что я могу вам сказать.

— Но вы, ваше величество, остаетесь одни? — спросил Можирон.

— Нет, Можирон, я остаюсь с Богом, у которого буду просить покровительства нашему делу.

— Просите хорошенько, государь, — сказал Келюс, — я уже начинаю подумывать, не столкнулся ли Господь с дьяволом, чтобы погубить всех нас в этом и в том мире.

— Amen! 1— сказал Можирон.

Те двое, что должны были сторожить во дворе, вышли в одну дверь, а те, что должны были привести себя в порядок, — в другую.

Оставшийся в одиночестве король преклонил колени на своей молитвеннной скамеечке.

Пробило полночь. В это время ворота Лувра обычно закрывались. Но Генрих мудро рассудил, что герцог Анжуйский не преминет провести ночь в Лувре, чтобы оставить меньше пищи для подозрений, которые могли возникнуть у короля после событий, происходивших в Париже этим вечером.

И Генрих приказал не запирать ворота до часу ночи.