Александр Дюма - Дюма. Том 05. Графиня де Монсоро

Шико прервал свое занятие на середине, выждал несколько минут, потом опять принялся за работу.

— Вы знаете мое усердие, братие, — забормотал монах, — я все отдам за святую церковь и за его светлость герцога де Гиза.

— Каналья! — сказал Шико.

— Таково и мое мнение, — немедленно отозвался Горанфло, — с другой стороны, несомненно…

— Что несомненно? — спросил Шико, приподнимая монаха, чтобы надеть на него рясу.

— Несомненно, что человек сильнее вина; брат Горанфло боролся с вином, как Иаков с ангелом, и брат Горанфло победил вино.

Шико пожал плечами.

Это несвоевременное движение привело к тому, что Горанфло открыл один глаз и увидел над собой улыбающегося Шико, который в неверном свете углей очага показался ему мертвенно-бледным и зловещим.

— Ах, только не надо призраков, не надо домовых! — запротестовал монах, словно объясняясь с каким-то хорошо знакомым чертом, который нарушил условия подписанного между ними договора.

— Он мертвецки пьян, — заключил Шико, окончательно облачив брата Горанфло в рясу и накидывая ему на голову капюшон.

— В добрый час! — проворчал монах. — Наконец-то ключарь догадался закрыть двери на хоры, и больше не дует.

— Теперь можешь просыпаться, — сказал Шико. — Мне все равно.

— Господь внял моей молитве, — бормотал Горанфло, — и мерзопакостный аквилон, который он наслал, чтоб померзли виноградники, превратился в сладчайший зефир.

— Аминь! — сказал Шико.

Придав возможно большую правдоподобность нагромождению пустых бутылок и грязных тарелок на столе, он соорудил себе подушку из салфеток и простыню из скатерти, улегся на пол бок о бок с Горанфло и заснул.

Солнечным лучам, упавшим на глаза монаха, и доносившемуся из кухни хриплому голосу трактирщика, который подгонял своих поварят, удалось пробиться сквозь густые пары, окутывавшие сознание Горанфло.

Монах приподнялся и с помощью обеих рук утвердился на той части тела, которой предусмотрительная природа предназначила быть центром тяжести человека.

Не без труда завершив свои усилия, Горанфло воззрился на красноречивый натюрморт из пустой посуды на столе; Шико лежал, грациозно изогнув руку с таким расчетом, чтобы из-под этой руки иметь возможность обозревать комнату, и не упускал из виду ни одного движения монаха. Время от времени гасконец притворно храпел, и делал это так естественно, что с блеском подтверждал свой талант подражателя, о котором мы уже говорили.

— Белый день! — воскликнул монах. — Проклятье! Белый день! Похоже, я всю ночь здесь провалялся.

Затем он собрался с мыслями:

— А как же аббатство! Ой-ой-ой!

И стал судорожно подпоясываться шнурком — труд, который Шико не счел нужным взять на себя.

— Недаром, — продолжал Горанфло, — у меня был страшный сон: мне снилось, что я покойник и завернут в саван, а саван-то весь в пятнах крови.

Горанфло не сильно ошибался.

Ночью, в полудреме, он принял скатерть, в которую был завернут, за саван, а винные пятна на ней — за кровь.

— К счастью, это был сон, — успокоил он себя, снова озираясь вокруг.

На этот раз глаза монаха остановились на Шико: тот, почувствовав на себе взгляд, захрапел с удвоенной силой.

— Как он великолепен, этот пьяница, — продолжал Горанфло, с завистью глядя на товарища. — И, наверное, счастлив, — добавил он, — раз спит так крепко. Ах, побыл бы он в моей шкуре!

И монах испустил вздох, который, слившись с храпом Шико, образовал такой мощный звук, что, несомненно, разбудил бы гасконца, если бы тот действительно спал.

— А что если растолкать его и посоветоваться? — подумал вслух Горанфло. — Ведь он мудрый советчик.

Тут Шико утроил свои старания, и его храп, достигавший органного звучания, поднялся до раскатов грома.

— Нет, не надо, — сам себе возразил Горанфло, — он будет чересчур задаваться. Я и без его помощи сумею что-нибудь соврать. Но что бы я ни соврал, — продолжал монах, — мне не миновать монастырской темницы. Дело не в темнице, а в том, что придется сидеть на хлебе и воде. Ах, хоть бы деньги у меня были, тогда бы я подкупил брата тюремщика.

Услышав эти слова, Шико незаметно вытащил из кармана довольно объемистый кошелек и сунул его себе под живот.

Эта предосторожность оказалась отнюдь не лишней, ибо Горанфло с сокрушительной миной придвинулся к своему другу, печально бормоча:

— Если бы он проснулся, он не отказал бы мне в одном экю, но его сон для меня священн и придется мне самому…

Тут брат Горанфло, до сих пор пребывавший в сидячем положении, сменил его на коленопреклоненное и, в свой черед склонившись над Шико, осторожно запустил руку ему в карман.

Однако Шико, в отличие от своего собутыльника, не счел своевременным призывать на помощь черта, и позволил монаху вдоволь порыться и в том, и в другом кармане камзола.

— Странно, — сказал Горанфло, — в карманах пусто; А! Должно быть, в шляпе.

Пока монах разыскивал шляпу, Шико высыпал на ладонь содержимое кошелька и зажал монеты в кулаке, а пустой кошелек, плоский, как бумажный лист, засунул в карман штанов.

— Ив шляпе ничего нет, — сказал монах, — это меня удивляет. Мой друг Шико — дурак чрезвычайно умный и никогда не выходит из дому без денег. Ах ты, хитрюга, — добавил он, растянув в улыбке рот до ушей, — я забыл, что у тебя есть еще и штаны.

Его рука скользнула в карман штанов Шико и извлекла оттуда пустой кошелек.

— Господи Иисусе! — пробормотал Горанфло. — А ужин… кто заплатит за ужин?

Эта мысль так сильно подействовали на монаха, что он тотчас же вскочил на ноги, неуверенным, но весьма быстрым шагом направился к двери, молча прошел через кухню, невзирая на попытки хозяина завязать разговор, и выбежал из гостиницы.

Тогда Шико засунул деньги обратно в кошелек, а кошелек — в карман и, облокотившись на уже согретый солнечными лучами подоконник, погрузился в глубокие размышления, начисто забыв о существовании брата Горанфло.

Тем временем брат сборщик пожертвований продолжал свой путь с сумой на плече и с довольно сложным выражением лица; встречным прохожим оно казалось глубокомысленным и благочестивым, а на самом деле было озабоченным, так как Горанфло пытался сочинить одну из тех спасительных выдумок, которые осеняют ум подвыпившего монаха или опоздавшего на перекличку солдата; основа этих измышлений всегда одинакова, но сюжет их всегда прихотлив и зависит от силы воображения лгуна.

Когда брат Горанфло издалека увидел двери монастыря, они показались ему более мрачными, чем обычно, а кучки монахов, беседующих на пороге и взирающих с беспокойством поочередно на все четыре стороны света, явно предвещали недоброе.

Как только братья заметили Горанфло, появившегося на углу улицы Сен-Жак, они пришли в столь сильное возбуждение, что сборщика пожертвований обуял дикий страх, которого до сего дня ему еще не приходилось испытывать.