Александр Дюма - Дюма. Том 03. Две Дианы

— О! — проронил кардинал.

— К тому же можно добавить, — продолжала Диана, — что даже тоща, когда неудачи ополчились на него, он ни в коей мере не проявил личного честолюбия и помышлял только об отечестве, которому отдал все: жизнь, которой рисковал, свободу, которой так долго был лишен, и состояние, от которого сейчас ничего не осталось.

— Вот как! — притворно удивился кардинал.

— Именно так, ваше высокопреосвященство, и примите к сведению — господин де Монморанси разорен!

— Боже мой! Разорен? — переспросил кардинал.

А беззастенчивая Диана не унималась:

— Разорен, и поэтому я настоятельно прошу, ваше величество, помочь верному слуге.

Король, занятый своими мыслями, ничего не ответил. Тогда она снова принялась за свое:

— Да, государь, я вас убедительно прошу оказать помощь вашему верному коннетаблю. Его выкуп и те военные издержки, которые он понес на службе вашему величеству, исчерпали последние его средства… Государь, вы слушаете меня?

— Простите, сударыня, — отозвался Генрих, — но сегодня вечером мне трудно сосредоточиться. Я никак не могу отогнать от себя мысль о возможной неудаче в Кале…

— Тем более вы должны помочь человеку, который заранее готовится смягчить последствия будущего поражения.

— Однако у нас, как и у коннетабля, не хватает денег, — возразил король.

— Но ведь новый налог уже утвержден? — спросила Диана.

— Эти средства предназначены на оплату и содержание войска, — заметил кардинал.

— В таком случае, большая их часть должна быть выдана главе всего войска.

— Глава всего войска находится в Кале! — заявил кардинал.

— Нет, он в Париже, в Лувре!

— Значит, вам угодно, сударыня, награждать поражение?

— Во всяком случае, это лучше, господин кардинал, нежели поощрять безрассудство.

Наконец король прервал их:

— Довольно! Разве вы не видите, что этот спор меня утомляет и оскорбляет! Известно ли вам, сударыня, и вам, ваше высокопреосвященство, какое четверостишие я обнаружил недавно в моем часослове?

— Четверостишие? — вырвалось у обоих его собеседников.

— У меня хорошая память, — сказал Генрих. — Вот оно:

В правленье вашем, сир, смешались два начала: И то, что женская велит вам красота,

И то, что шепчут вам советы кардинала.

Вы никакой не сир, вы просто сир-о-та!

Диана и тут не растерялась:

— Довольно милая игра слов, она мне приписывает то влияние на ваше величество, которым я, увы, не обладаю!

— Ах, сударыня, — возразил король, — у вас достаточно влияния, старайтесь только не злоупотреблять им.

— Если так, ваше величество, сделайте то, о чем я вас прошу!

— Ну хорошо, хорошо… — с раздражением бросил король. — А теперь оставьте меня в покое…

При виде подобной бесхарактерности кардинал только возвел очи горе, а Диана метнула на него торжествующий взгляд.

— Благодарю вас, ваше величество, — сказала она, — я повинуюсь вам и удаляюсь, но отгоните от себя смятение и беспокойство. Государь, победа любит отважных, вы победите, я это предчувствую!..

— Дай-то Бог! — вздохнул Генрих. — …Но как же ограничена власть королей! Не иметь никакой возможности дознаться, что происходит в Кале! Вы, кардинал, очень хорошо говорите, а вот то, что брат ваш молчит, — это просто ужасно! Что делается в Кале? Как бы об этом узнать?

В это мгновение в залу вошел дежурный привратник и, поклонившись королю, громовым голосом известил:

— Посланец от господина де Гиза, прибывший из Кале, просит разрешения предстать перед вашим величеством.

— Посланец из Кале? — едва сдерживая себя, подскочил в кресле король.

— Наконец-то! — радостно воскликнул кардинал.

— Впустить вестника господина де Гиза, впустить немедленно! — приказал король.

Все разговоры смолкли, сердца замерли, взгляды устремились на дверь. В гробовой тишине в залу вошел Габриэль.

Так же, как и при возвращении из Италии, Габриэль появился в сопровождении четырех своих людей. Амброзио, Лактанций, Ивонне и Пильтрусс внесли за ним английские знамена и остановились у порога.

Молодой человек держал в руках бархатную подушку, на которой лежали два письма и ключи от города.

На лице Генриха застыла гримаса радости и ужаса. Он радовался счастливой вести, но его страшила суровость вестника.

— Виконт д’Эксмес! — прошептал он, видя, как Габриэль медленно подходит к нему.

Г-жа де Пуатье обменялась с коннетаблем тревожными взглядами.

Тем временем Габриэль, торжественно преклонив колено перед королем, громко произнес:

— Государь, вот ключи от города Кале, которые после семидневной осады и трех ожесточенных штурмов англичане вручили герцогу де Гизу и которые герцог де Гиз препровождает вашему величеству.

— Значит, Кале наш? — переспросил король, словно не веря этому.

— Кале ваш, государь, — повторил Габриэль.

— Да здравствует король! — загремело в зале.

Генрих II, забыв обо всех своих страхах и помня только о том, что войско его одержало блестящую победу, с сияющим лицом раскланивался с взволнованными придворными.

— Благодарю вас, господа, благодарю! От имени Франции принимаю ваши изъявления восторга, однако будет справедливо, если большую их часть мы воздадим доблестному руководителю похода господину де Гизу!

Шепот одобрения пронесся по залу.

— Но поскольку его нет среди нас, — продолжал Генрих, — мы с радостью адресуем наши поздравления вам, ваше высокопреосвященство, славному представителю рода Гизов, и вам, виконт д’Эксмес, доставившему нам такую счастливую весть.

— Государь, — твердо произнес Габриэль, почтительно склонясь перед королем, — простите, государь, но отныне я больше не виконт д’Эксмес.

— Как так? — вскинул бровь Генрих II.

— Государь, со дня взятия Кале я считаю себя вправе носить свое настоящее имя и свой настоящий титул. Я виконт де Монтгомери!

При упоминании этого имени, которое долгие годы произносилось не иначе, как шепотом, по залу прокатился гул удивления:

— Этот молодой человек назвался виконтом де Монтгомери! Значит, граф де Монтгомери, его отец, еще жив! Что бы это могло значить? Почему вновь заговорили об этом древнем, некогда знатном роде?

Король, конечно, мог не слышать эти безмолвные реплики, но догадаться о них было совсем не трудно. Он побледнел и в гневе закусил дрожавшие губы. Г-жа де Пуатье тоже встрепенулась, а забившийся в угол коннетабль вышел из своей мрачной неподвижности, и мутный его взор загорелся ненавистью.

— Что это значит, сударь? — спросил король вдруг осипшим голосом. — Чье имя вы дерзнули присвоить? Откуда у вас такая смелость?

— Так меня зовут, государь, — спокойно ответил Габриэль, — а то, что вы почитаете смелостью, есть не что иное, как уверенность.