Александр Дюма - Дюма. Том 02. Асканио

— Клянусь честью, — вскричал Обри, — все это не очень утешительно, достойный друг! Но вернемся к даме; ваш рассказ очень занимает меня; все случившееся с вами очень похоже на мою собственную судьбу, меня даже мороз по коже продирает.

— Ну так вот, — продолжал старик, — как я уже сказал, ей нужны были письма. Чего только она мне за них не обещала: почет, милости, деньги! Чтобы получить обратно свои письма, она готова была выманить у королевского казнохранителя четыреста тысяч экю, даже если за эту услугу ему пришлось бы, как барону де Самблансе, отправиться на виселицу.

Я ответил, что никаких писем у меня нет и что я вообще не понимаю, о чем идет речь.

Тогда заманчивые предложения сразу сменились угрозами; но запугать меня оказалось так же невозможно, как и соблазнить, потому что я говорил истинную правду: писем у меня не было, ведь я же отдал их гонцу. Герцогиня ушла разъяренная, и целый год о ней не было ни слуху ни духу.

Через год она пришла снова, и разыгралась точно такая же сцена. Но в этот раз я молил, упрашивал ее освободить меня, заклиная сделать это ради моей жены и детей. Все было напрасно. Она объявила, что если я не отдам писем, то буду сидеть в тюрьме до самой смерти.

Однажды в куске хлеба я нашел напильник. Это мой благородный господин вспомнил обо мне. При всем своем желании, ни мольбами, ни силой, он не мог вызволить меня из темницы — ведь он сам был на чужбине, несчастен, гоним. И все же коннетабль Бурбон отправил во Францию своего слугу, чтобы тот упросил тюремщика передать мне напильник и сказать, кем он послан.

Я перепилил два прута железной решетки в окне; сделал из простынь веревку и стал по ней спускаться. Но, добравшись до конца, я напрасно искал под ногами землю: веревка была слишком коротка. Тогда, призвав на помощь Господа Бога, я разжал руки и полетел вниз: ночная стража при обходе нашла меня без чувств, со сломанной ногой.

Меня отправили в крепость в Шалон-сюр-Сон. И опять я провел там два года в одиночном заключении. А через два года ко мне снова явилась моя преследовательница. Письма, эти злосчастные письма, не давали ей покоя. На сей раз она привела с собой палача, чтобы он пытками вырвал у меня признание. Напрасный труд! Герцогиня так ничего и не добилась, да и не могла ничего добиться, потому что я сам знал только то, что отдал письма человеку герцога.

Однажды на дне кувшина с водой я нашел полный мешочек золота. Это снова мой благородный господин вспомнил своего верного слугу.

На эти деньги я подкупил тюремщика… вернее, этот негодяй прикинулся, что подкуплен. В полночь он отпер дверь моей камеры, и я вышел. Следуя за ним по тюремным коридорам, я уже чувствовал себя свободным, как вдруг на нас набросились двое стражников и обоих нас связали. Все оказалось очень просто: увидев у меня золото, тюремщик сделал вид, будто тронут моими мольбами, а завладев им, мерзавец предал меня, чтобы не упустить причитающегося доносчикам вознаграждения.

Тогда меня отправили в Шатле.

Здесь ко мне в последний раз приходила Луиза Савойская, и опять с палачом.

Но угроза смерти имела надо мной не больше власти, чем пытки и обещания. Мне связали руки и накинули на шею петлю. Ответ мой оставался неизменным. Кроме того, я твердил, что смерть для меня благодеяние, ибо она избавит несчастного узника от тюрьмы. Очевидно, эти слова и заставили герцогиню отказаться от своего намерения. Больше я ее не видел.

Что сталось с моим благородным господином? Жива ли герцогиня Савойская? Не знаю. С тех пор прошло около пятнадцати лет, и за это время я ни с кем, кроме тюремщика, не разговаривал.

— Оба они умерли, — ответил Жак.

— Умерли! Мой добрый господин умер! Но ведь он был еще не стар, всего пятьдесят два года! Отчего он умер?

— Он убит при осаде Рима и, может быть… — Жак хотел сказать: "Может быть, одним из моих друзей", но вовремя удержался, поняв, что мог этим оттолкнуть от себя старика. А, как известно, Жак Обри с некоторых пор стал осторожнее.

— Что "может быть"? — спросил узник.

— Может быть, его убил человек по имени Бенвенуто Челлини.

— Двадцать лет назад я проклял бы убийцу; сегодня же от души благословляю его! А построили герцогу достойную этого благородного человека гробницу?

— Думаю, что да; прах его покоится в Гаэтанском соборе. На надгробной плите начертана эпитафия, гласящая, что по сравнению с тем, кто здесь погребен, Александр Великий был всего лишь искателем приключений, а Цезарь — гулякой.

— Ну, а другая?

— Кто — другая?

— Моя преследовательница. Что сталось с ней?

— Тоже умерла, лет девять назад.

— Так я и думал. Потому что однажды ночью я увидел в своей камере призрак молящейся на коленях женщины. Я вскрикнул, и призрак исчез. Это была герцогиня — она приходила просить у меня прощения.

— Значит, вы думаете, что перед смертью она вас простила?

— Надеюсь, ради спасения ее души.

— Но тогда вас должны были бы освободить.

— Может быть, она и приказала это сделать, но я такой незаметный человек, что, наверное, во время войны обо мне забыли.

— А вы, умирая, тоже ее простите?

— Приподнимите меня, юноша, я хочу помолиться за них обоих.

И, приподнявшись с помощью Жака Обри, умирающий стал молиться о своем благодетеле и своей преследовательнице, о том, кто до самой смерти вспоминал о нем с любовью, и о той, которая никогда не забывала о нем в своей ненависти, — о коннетабле и о регентше.

Старик оказался прав: глаза Жака мало-помалу привыкли к темноте, и теперь он уже различал во мраке лицо узника — прекрасное старческое лицо с белоснежной бородой и высоким лбом, очень похожее на видение, которое являлось художнику Доминикино, когда он работал над своей картиной "Причащение св. Иеронима".

Кончив молиться, старик глубоко вздохнул и упал: он потерял сознание.

Жак решил, что страдалец умер, но все же схватил кувшин и, налив в пригоршню воды, смочил ему лицо. Старик пришел в себя:

— Ты хорошо сделал, юноша, что вернул меня к жизни, и вот тебе награда.

— Что это?

— Кинжал.

— Кинжал! Но как он к вам попал?

— Слушай хорошенько. Однажды, когда тюремщик принес мне хлеб и воду, он поставил фонарь на скамью, случайно придвинутую к самой стене. Тут я заметил, что один камень чуть выдается и на нем нацарапаны какие-то буквы. Но прочесть их не успел. Оставшись один, я принялся тщательно ощупывать в темноте надпись и в конце концов разобрал слово "мститель". Я ухватился за камень, пытаясь его вытащить. Он слегка шатался. После долгих усилий я вынул его из стены и в образовавшемся углублении нашел кинжал. Мною овладела страстная жажда свободы. Я решил проделать ход в соседнюю камеру и вместе с неизвестным мне узником составить план побега. И пусть из моей затеи ничего не вышло бы, но рыть землю, прокладывать ход — все же занятие! Вот когда вы проведете в тюрьме столько лет, сколько провел я, вы поймете, юноша, что страшный враг заключенного — время!