Александр Дюма - Дюма. Том 02. Асканио

— Благодарю вас, сир! Я прошу ваше величество оказать честь господину д’Эстурвилю и в понедельник на будущей неделе подписать брачный контракт моей юной подруги мадмуазель д’Эстурвиль и графа д’Орбека.

— Но какая же это милость? — воскликнул Франциск I. Это удовольствие, и прежде всего для самого короля; я еще останусь вашим должником, мадам, клянусь вам!

— Значит, ваше величество, условлено: в понедельник? — переспросила герцогиня.

— В понедельник, — ответил король.

— А разве не жаль, герцогиня, что к этому торжественному дню у вас не будет заказанной вами Асканио золотой лилии? — спросил вполголоса Бенвенуто.

— Конечно, жаль, — отвечала герцогиня д’Этамп. — Но что ж поделать, ведь Асканио в тюрьме.

— Да, но зато я на свободе, — возразил Бенвенуто. — Я охотно закончу лилию и принесу ее вам.

— О! Если вы это сделаете, я, честное слово, скажу…

— Что вы скажете?

— Скажу, что вы очень любезны.

С этими словами герцогиня протянула Бенвенуто руку, и художник, испросив взглядом разрешения короля, галантнейшим образом запечатлел на ней поцелуй.

В эту минуту кто-то слабо вскрикнул.

— Что случилось? — спросил король.

— Простите, ваше величество, — сказал прево, — это моя дочь; ей дурно.

"Бедняжка! — подумал Бенвенуто. — Она решила, что я предал ее".

Бенвенуто собирался уехать из Фонтенбло в тот же вечер, но Франциск I так его удерживал, что пришлось переночевать в замке.

К тому же с присущей ему решительностью художник задумал покончить на следующий же день с одной давно затеянной интригой. Это дело совсем не относилось к происходившим событиям, и Бенвенуто желал завершить его, прежде чем целиком займется судьбой Асканио и Коломбы.

Итак, он позавтракал наутро в замке и лишь в полдень, распрощавшись с королем и с герцогиней д’Этамп, отправился в сопровождении Жана-Малыша в обратный путь.

Оба ехали на хорошо отдохнувших лошадях, и все же, вопреки своему обыкновению, Бенвенуто не спешил. Было видно, что он хотел прибыть в Париж к определенному часу. Действительно, только в семь часов вечера они с Жаном-Малышом добрались до улицы Ла Арп. Более того, Бенвенуто почему-то не поехал сразу в Нельский замок, а постучался к своему другу Гвидо, флорентийскому лекарю. Убедившись, что приятель дома и накормит его ужином, художник велел Жану-Малышу ехать в Нельский замок и сказать подмастерьям, что учитель вернется из Фонтенбло только завтра; а потом, как только учитель постучится, он должен потихоньку открыть дверь.

Жан-Малыш обещал исполнить все в точности и тут же поскакал в Нельский замок.

Подали ужин, но, прежде чем сесть за стол, Бенвенуто спросил приятеля, не знает ли он какого-нибудь честного и умелого нотариуса, который мог бы составить контракт, да такой, чтобы нельзя было придраться ни к одному слову. Приятель предложил своего зятя и тотчас же послал за ним.

Когда ужин уже подходил к концу, явился нотариус. Челлини вышел из-за стола, заперся с ним в соседней комнате и попросил составить брачный контракт, не вписывая в него имен супругов. После того как они дважды перечитали контракт, желая убедиться, не осталось ли в нем какой-нибудь неясности, Бенвенуто положил документ в карман, щедро заплатил нотариусу, попросил у приятеля шпагу такой же длины, как его собственная, спрятал ее под плащом и отправился в Нельский замок.

Подойдя к воротам, он тихо постучался. Ворота мгновенно открылись. Жан-Малыш не дремал на своем посту.

На вопрос Челлини, как дела, он ответил, что подмастерья ужинают и не ждут его раньше завтрашнего дня. Бенвенуто велел юноше не говорить никому о своем возвращении и направился в спальню Катрин. Прокравшись незаметно в комнату, он запер дверь, от которой у него был ключ, спрятался за портьерой и стал ждать.

Через четверть часа на лестнице послышались легкие шаги, дверь отворилась, и в комнату вошла Скоццоне с лампой в руке. Она заперла дверь изнутри, поставила светильник на камин и уселась в большое кресло, стоявшее так, что Бенвенуто мог видеть лицо девушки.

К великому удивлению художника, всегда открытое и жизнерадостное личико Катрин было задумчиво и грустно.

Дело в том, что Скоццоне мучили угрызения совести.

Мы привыкли видеть девушку счастливой и беззаботной, но так было, когда Бенвенуто любил ее. Пока она чувствовала эту любовь или, вернее, благосклонность учителя, пока в ее грезах, словно золотистое облачко на горизонте, мелькала надежда стать его женой, она не изменяла своей мечте. Любовь омыла душу Катрин. Но с тех пор как она заметила, что ошиблась, и чувство Челлини, которое она принимала за любовь, оказалось всего-навсего увлечением, Скоццоне утратила надежду на счастье, и ее душа, расцветшая было от улыбки художника, снова поблекла.

Постепенно Скоццоне лишилась всей своей непосредственности и веселья. Ей было скучно, и прежняя тоска стала брать верх над жизнерадостностью. Покинутая Челлини, Скоццоне попыталась из самолюбия удержать художника. Воспользовавшись ухаживаниями Паголо, она стала рассказывать Челлини о новом поклоннике, надеясь возбудить в нем ревность. Но и тут она обманулась. Бенвенуто не рассердился, как она ожидала, а весело расхохотался; он не только не запретил ей встречаться с Паголо, а, напротив, посоветовал ей видеться с ним почаще. Тогда Скоццоне почувствовала, что гибнет, и, по-прежнему безразличная ко всему на свете, отдалась течению, подобно увядшему листку, увлекаемому осенней непогодой.

Тогда-то Паголо и удалось побороть ее равнодушие. Как-никак, а Паголо был молод и, если бы не его постная физиономия, мог считаться красивым малым. Паголо был влюблен, он без конца твердил Скоццоне о своих чувствах, а Челлини совсем перестал говорить о них. "Я люблю тебя" — в этих трех словах заключается весь язык человеческого сердца, и каждое сердце должно хоть с кем-нибудь говорить на этом языке.

От скуки, с досады, а быть может, под влиянием самообмана Скоццоне сказала Паголо, что любит его, сказала, не любя и лелея в душе образ Челлини, повторяя про себя его имя.

И тут же ей пришло в голову, что, быть может, в один прекрасный день Бенвенуто вернется к ней, увидит, что, вопреки его советам, она по-прежнему верна ему, и вознаградит ее за постоянство — не женитьбой, нет, об этом несчастная девушка уже не мечтала, а уважением и жалостью, которые она могла бы принять за возврат былой любви.

От этих мыслей Скоццоне и была так задумчива, грустна, они-то и будили в ее душе угрызения совести. Вдруг ее одинокое раздумье было нарушено легким шумом на лестнице; Катрин вздрогнула и подняла голову; скрипнула ступенька, потом щелкнул ключ в замке, и дверь открылась.