Александр Дюма - Дюма. Том 02. Асканио

И вот юноша увидел, что на повороте аллеи появилась Коломба с книгой в руках. Девушка сначала не заметила Асканио, но увидела рядом с Перриной незнакомую женщину и вздрогнула от удивления. В этот решительный миг Перрина, подобно отважному полководцу, смело бросилась в наступление.

— Коломба, милочка, — сказала она, — зная ваше доброе сердце, я не сочла нужным просить у вас разрешения и пригласила подышать свежим воздухом под сенью листвы бедного юношу, который был ранен, спасая вашего отца. Ведь вы же знаете, что вокруг Большого Нельского замка не найдешь тени. А если молодой человек не будет ежедневно по часу гулять, то врач не отвечает за его жизнь.

И пока дуэнья говорила, прибегая к грубой, но спасительной лжи, Коломба издали смотрела на Асканио, и яркий румянец вдруг вспыхнул на ее щеках. Асканио же не в силах был подняться со скамьи.

— Но, госпожа Перрина, ведь дело не в моем позволении, — произнесла наконец девушка. — Нужно разрешение батюшки.

Сказав это с грустью, но твердо, Коломба подошла к каменной скамье, на которой сидел Асканио. Он ждал ее, с мольбою сложив руки.

— Извините меня, мадмуазель, — проговорил он, — я думал… я надеялся… что вы соизволите подтвердить любезное приглашение госпожи Перрины. Теперь же, когда я узнал, что это не так, — продолжал он кротко, но с достоинством, — умоляю вас, извините меня за дерзость и разрешите удалиться.

— Но, право же, дело не во мне! — живо возразила растроганная Коломба. — Ведь не я здесь хозяйка. Останьтесь, по крайней мере, сегодня, даже если запрет отца распространяется и на его спасителя; останьтесь, месье, хотя бы для того, чтобы я могла поблагодарить вас.

— О! — воскликнул Асканио, — всем сердцем благодарю вас! Но я не помешаю вам, если останусь? К тому же, я кажется, выбрал неудачное место.

— О нет, напротив! — возразила Коломба и, от волнения забыв обо всем на свете, присела на противоположный конец той же каменной скамьи.

Тут Перрине, застывшей в неподвижности после строгой отповеди Коломбы, надоело стоять; к тому же достойную дуэнью смутило наступившее молчание, и, подхватив под руку Руперту, она тихонько удалилась. Юноша и девушка остались наедине.

Коломба сидела уткнувшись в книгу и не сразу заметила, что дуэнья ушла; но она не читала: глаза ее застилал туман.

Девушка все еще была взволнована, ошеломлена и невольно пыталась скрыть волнение, успокоить трепещущее сердце. Асканио тоже был растерян. Сначала, когда Колом-ба хотела, чтобы он ушел, юноше было нестерпимо больно; затем он безумно обрадовался смятению его любимой; он был так слаб, что хоть и утопал в блаженстве, но от всех неожиданных волнений совсем обессилел. Он был в полуобмороке, мысли его с необыкновенной быстротой сменяли друг друга.

«Она меня презирает! Нет, она меня любит!..» — то и дело повторял он про себя. Он смотрел на Коломбу, сидевшую молча и неподвижно, и не чувствовал, как по его щекам текут слезы. Над их головами в ветвях пели птицы. Ветерок шевелил листву. В церкви августинцев колокол звал к вечерне, и мягкий звон разливался в тишине. Июльский вечер был удивительно тих и мирен. Это было одно из тех торжественных мгновений, когда душа обновляется и когда одна минута будто заключает в себе двадцать лет, — мгновение, о котором вспоминаешь всю жизнь. Прекрасные юноша и девушка были словно сотворены друг для друга, словно заранее обручены — надо было только протянуть друг другу руку. А оказалось, что их разделяет пропасть.

Прошло несколько секунд, и Коломба подняла голову.

— Вы плачете! — воскликнула она, выразив больше чувства, чем ей бы хотелось.

— Я не плачу, — отвечал Асканио, но, проведя рукой по лицу, почувствовал, что оно мокро от слез. — Да, вы правы, — сказал он.

— Почему? Что с вами? Не позвать ли кого-нибудь? Вам больно?

— Да, при одной лишь мысли…

— Какой же?

— Я думаю о том, что мне, пожалуй, лучше было бы умереть.

— Умереть? Сколько же вам лет, что вы говорите о смерти?

— Девятнадцать. Но год несчастья должен быть и годом смерти.

— Но ваши родители будут вас оплакивать, — продолжала Коломба, безотчетно желая узнать о прошлом юноши и смутно предчувствуя, что его будущее принадлежит ей.

— Нет у меня ни отца, ни матери, и никто обо мне не заплачет, кроме моего учителя Бенвенуто.

— Бедный сиротка!

— Да, круглый сирота! Отец меня никогда не любил, а матушку я потерял в раннем детстве, я даже не успел оценить ее любовь, не мог отплатить за нее. Отец!.. Но зачем я все это вам говорю, что вам мои родители?

— Продолжайте, Асканио, прошу вас!

— О святые угодники! Вы запомнили мое имя?

— Продолжайте, продолжайте, — лепетала Коломба, закрывая руками пылавшее лицо.

— Отец мой был золотых дел мастер, моя добрая матушка была дочерью флорентийского ювелира по имени Рафаэль дель Моро, из хорошего итальянского рода. В Италии, в наших городах-республиках, труд не бесчестье — на вывесках лавочников читаешь древнейшие и прославленные имена. Вот мой учитель Челлини, например, знатен, как король Франции, а пожалуй, и познатнее. Рафаэль дель Моро был беден и выдал замуж свою дочь Стефану против ее воли за своего собрата, который был в тех же летах, что и он, но богат. Увы! Матушка и Бенвенуто Челлини любили друг друга, но были бедны. В ту пору Бенвенуто бродил по свету, чтобы создать себе имя и нажить состояние. Он был далеко и не мог помешать этому союзу. Джизмондо Гадди — так звали моего отца — никогда не узнал, что матушка любила другого, но, увы, возненавидел жену за то, что она не любила его. Отец был человек злой, завистливый. Да простится мне, что я обвиняю его, но у детей безжалостная память. Сколько раз матушка искала защиты от нападок отца у моей колыбели! Но он не всегда щадил ее и в этом убежище. Случалось, он бил мою мать — да простит его Бог! — когда она держала меня на руках; в ответ на каждый удар мать целовала меня, чтобы заглушить боль.

Всевышний в своем справедливом гневе покарал отца: он лишился того, что было для него всего дороже на свете, — богатства. Отец разорился. Он умер от горя, ибо обеднел, а матушка умерла несколькими днями позже.

Я остался один на свете. Заимодавцы отца захватили все, что у нас было, они рылись всюду, ничего не забыли; но плачущего ребенка не заметили. Старая верная служанка кормила меня два дня из милосердия, но бедная женщина сама жила подаянием, впроголодь.

Она не знала, что со мной делать, когда в комнату вошел человек в пыльной дорожной одежде, взял меня на руки, плача, поцеловал и, дав денег доброй старушке, унес меня с собой. Это был Бенвенуто Челлини. Он приехал за мной во Флоренцию из Рима. Он полюбил меня, обучил своему мастерству, и мы никогда не расставались — он один и будет оплакивать меня, если я умру…