Александр Дюма - Дюма. Том 01. Изабелла Баварская. Повести

— А я, — сказал, взбираясь на тумбу, какой-то школяр, — видел знамя в войсках короля Генриха Пятого Английского; его вышивали в Наварре, а там — одни только арманьяки; его должны были вывесить на городских воротах.

— Долой наваррских вышивальщиков! — выкрикнуло несколько голосов, тут же, к счастью, потухших один за другим.

А какой-то рабочий прибавил:

— Меня они заставили работать на их военной машине, она называется "гриет". Я потребовал жалованье, тогда прево мне сказал: "У тебя что, сволочь, не найдется су, чтобы купить себе веревку и повеситься?"

— Смерть прево и коннетаблю! Да здравствуют бургундцы!

Эти возгласы тут же были подхвачены и эхом прокатились в толпе.

В то же мгновение в конце улицы сверкнули штыки — показалась группа наемных солдат-генуэзцев, находившихся на службе лично у коннетабля.

И тут разыгралась одна из тех сцен, о которых мы уже говорили; читатели, верно, составили себе о них представление, повторяться нет нужды. Мужчины, женщины, дети с криками ужаса бросились врассыпную. Отряд развернулся во всю ширину улицы и, словно ураган, который гонит осеннюю листву, смел эту вихрем закружившуюся толпу: одни были заколоты, другие раздавлены копытами лошадей; солдаты заглядывали в каждый закоулок, в каждую нишу с тем ожесточением, которое отличает людей военных, когда они имеют дело с гражданскими.

Итак, мы уже сказали, что при виде стражников все обратились в бегство — все, кроме одного молодого человека, ненароком замешавшегося в толпу. Он лишь повернулся лицом к двери, рядом с которой стоял, и. пользуясь лезвием кинжала, как рычагом, отодвинул им язычок дверного замка — дверь поддалась, молодой человек вошел в дом и затворил ее за собою. Убедившись, что шум стих и опасность миновала, он снова открыл дверь, оглядел площадь — за исключением нескольких умирающих, из груди которых рвались хрипы, на ней никого не было. Тогда он спокойно прошел на улицу Кордельеров, спустился по ней до крепостного вала Сен-Жермен и, остановившись у притулившегося здесь небольшого домика, нажал на потайную пружину — дверь отворилась.

— A-а, это ты, Перине, — сказал старик.

— Да, отец, я хотел бы поужинать у вас.

— Милости просим, сынок.

— Это еще не все, отец. Народ в Париже волнуется, ночью на улицах неспокойно. Я прошу у вас ночлега.

— Ну что ж, сынок, — отвечал старик, — твоя комната, твоя кровать всегда к твоим услугам, как и твое место у очага и за столом. Разве я когда-нибудь попрекал тебя, говорил, что ты слишком часто ими пользуешься?

— Нет, отец, — воскликнул молодой человек, бросившись на стул к обхватив руками голову, — нет, вы добры ко мне, вы любите меня.

— У меня только ты и есть, сынок, ты никогда не причинял мне горя.

— Отец, — сказал Перине, — я очень страдаю, позвольте мне не ужинать и пройти сразу в мою комнату.

— Иди, сын мой. Разве ты не у себя дома и не волен распоряжаться собой, как тебе хочется?

Перине толкнул небольшую дверь, замыкавшую три первые ступеньки лестницы, прорубленной внутри стены, и стал медленно подниматься, не оборачиваясь, чтобы не видеть отца.

Старый Леклерк вздохнул:

— Мальчик вот уже несколько дней ходит печальный.

Он один сел за стол, куда уже поставил второй прибор, для сына.

Некоторое время отец прислушивался к шагам сына у себя над головой, но вот все стихло; решив, что сын заснул, старик прошептал несколько молитв, прося у Бога за сына, затем и сам лег у себя в комнате, но сперва со всеми предосторожностями положил под подушку ключи, которые ему было доверено хранить.

Прошло около часа, ничто в доме старого эшевена не нарушало тишины; вдруг в первой комнате послышался легкий скрип, дверь, о которой мы упомянули, отворилась, три деревянные ступеньки одна за другой скрипнули под ногами Перине, — он был бледен и старался сдержать дыхание. Скрип деревянной половицы под ногой заставил его остановиться и прислушаться. Бее безмолвствовало, он мог быть спокоен. Утирая рукой пот со лба, он на цыпочках прокрался к комнате отца и толкнул дверь — тот и не подумал запереть ее.

На камине мерцал фонарь, оставленный на случай, если сюда забредет запоздалым горожанин; тоща старик поднимался, чтобы опознать его. Хоть тусклого света фонаря было достаточно, чтобы старик, проснувшись, заметил, что он в комнате не один, Леклерк решил его не тушить из боязни натолкнуться в темноте нс какую-нибудь вещь и разбудить отца, пока что крепко спавшего.

Ужасное зрелище! Молодой человек крался к постели отца, не сводя с нее горящего взора; дыхание спящего было покойно, в то время как сердце Леклерка бешено колотилось, пот струился по его лицу, волосы встали дыбом. Положив левую руку на рукоять кинжала, правой он держался за стену, двигаясь очень медленно, останавливаясь на каждом шагу, чтобы половица под его ногой стала на свое место. Наполовину раздвинутый полог на некоторое время закрыл от него голову отца, он сделал еще несколько шагов, протянул руку, схватился за столбик кровати, остановился, чтобы собраться с духом, затем, напружинившись и с минуту пошарив в темноте, сдерживая дыхание, просунул под подушку мокрую от пота, дрожавшую руку, — он стоял в неудобной позе, не замечая боли во всех членах, думая лишь о том, что одно движение, вздох отца может сделать его отцеубийцей.

Наконец он почувствовал холод железа: его напрягшиеся пальцы коснулись ключей; он продел пальцы в кольцо, на котором висели ключи, и тихонько потянул к себе, другой рукой быстро подхватил их и сжал, чтобы они не звякнули. С; теми же предосторожностями, что и при входе в комнату, он направился к выходу.

Но едва Перине открыл дверь на улицу, ноги у него подкосились, и он упал на ступеньки лестницы, которая вела на крепостной вал; так он пролежал несколько минут, и тут часы на колокольне францисканского монастыря пробили одиннадцать раз.

При последнем ударе Перине поднялся — де Л’Иль-Адан и полтысячи его людей должны были быть неподалеку.

Леклерк быстро взобрался по лестнице; когда он был уже наверху, послышался шум копыт: всадники ехали из города и направлялись в его сторону.

— Кто идет? — крикнул часовой.

— Ночной дозор, — ответил грубый голос коннетабля.

Перине бросился ничком на землю, отряд проскакал в двух шагах от него, часового сменили, и отряд исчез.

Перине змеей прополз половину пути, который обычно, неся свою службу, проделывал часовой, дождался его, вскочив так быстро, что тот не успел не то что отвести удар, но даже вскрикнуть, и вонзил ему в грудь кинжал по самую рукоять.

Солдат упал.

Перине оттащил труп к воротам, туда, где тень была гуще; надев каску и взяв в руки копье солдата, чтобы не вызывать подозрений, он подошел к стене и бросил взгляд на равнину, — когда его глаза привыкли к темноте, ему показалось, что он различает широкую, темную, бесшумно колышущуюся полосу.